Пусть опять существует

Таня: У А.С. Пушкина в «Истории Пугачева» есть упоминание о дворянине, полковнике Рычкове, коменданте Симбирска, который храбро защищал крепость и погиб от рук бунтовщиков. Был ли Федор Рычков представителем этого рода или однофамильцем – неведомо. Вместе с тем мама очень интересовалась судьбой сосланных декабристов, их бытованием в Сибири и Забайкалье. Ей нравилось думать, что ее семья Рычковых – Белоусовых, возможно, как-нибудь причастна к потомкам этих удивительных людей.

Любопытно также, что внешность Григория Рычкова, его сына Владимира, отчасти Евгении и внучки Татьяны говорит о присутствии монголоидной, вероятно, бурятской, крови. А известно, что у чингизидов – многочисленных потомков великого хана, как и у него самого, была одна наследственная черта: излом на первой фаланге мизинца правой руки, что якобы позволяло им надежнее держать поводья лошади и особенно тонко управлять ею. Поскольку у меня имеется именно такой излом, надо полагать, мы все и чингизиды тоже.

С другой стороны, если думать о предках со стороны Шпаковых - Цыбульских, то характерные имена брата и сестры деда Мирона, Адам и Ева, возможно, намекают о капле еврейской или польской крови. Плюс явные поляки с обеих сторон: Белоусовы – из ссыльных поляков, а Цыбульские – из обрусевших поляков западных губерний Российской империи. «Как причудливо тасуется колода», – сказал классик.

Вопросы крови, как известно, самые мрачные, однако с развитием генетики не такие уж непостижимые. Легко представить, что наши потомки, Лиза, например, или Захар, смогут при желании разобраться в этом досконально.

58-я статья для Спиридона Белоусова

Тома: Наш прадед, Спиридон Спиридонович Белоусов, 1888 года рождения, уроженец села Хонхолой, попал под каток сталинских репрессий в 1937 году якобы как участник знаменитого Малетинского восстания в Забайкалье.
Все началось с «раскулачивания» и высылки семьи в 1930 году. У Спиридона было несколько братьев, они жили рядом и сообща работали как большая и дружная артель. Хозяйство было крепкое: добротные дома, 8-10 лошадей, несколько коров, сельскохозяйственные орудия, постройки. Батраков (наемных работников) братья Белоусовы не держали, работали сами.

Бабушка рассказывала, что как старшая из семи дочерей (а сыновей у Спиридона не водилось) она уже с 11 лет работала с отцом в поле: на пашне и на покосе. Так же жило и множество крестьян Забайкалья, многие из которых происходили из вольных казачьих родов.

Судя по рассказам бабушки, семья Белоусовых вполне покорилась советской власти, хоть и не слишком одобряла новый уклад. В первые годы после революции они исправно платили продналог и даже повесили, как требовалось, на
стену портреты Ленина и «как его, Троцкого, что ли?», однако всеобщее равенство и особенно диктатура бедноты им не нравились. Бабушка считала, что бедными в их деревне были в основном лодыри, которые не хотели работать.

Жестокое раскулачивание и последовавшая за ним сплошная коллективизация 1929-1930 годов, сопровождавшиеся отъемом всей собственности и передачей ее колхозам, была принята крестьянскими и казацкими массами в штыки. Возникали многочисленные конфликты, а то и весьма кровавые бунты. Малетинское восстание 1930 года (по названию села Малеты) было самым ожесточенным из них.

Общая численность повстанцев превышала 600 человек. Восставшие люди напали на сельсоветы, убили нескольких советских и колхозных активистов. Восстание продолжалось несколько месяцев, но в конечном счете было разгромлено. 34 наиболее активных повстанца были приговорены к расстрелу (однако, большей части из них расстрел был немедленно заменен на десять лет лагерей) и еще 115 человек получили различные сроки заключения. (Более подробно о Малетинском восстании см.: Жеребцов Г.А. «Крестьянские восстания в Забайкалье: конец 1920-х - начало 1930-х гг. ХХ столетия». – Чита, 2005 г.)

Никаких воспоминаний о том, что дед Спиридон был участником этого восстания, в нашей семье не сохранилось. Кроме того, что семья была выселена из своего дома в селе Хонхолой и отправлена в трудовую армию, ничего о жизни Спиридона в это время неизвестно. Наверняка, как пострадавший от советской власти, он мог сочувствовать участникам восстания, но сам вряд ли, будучи обременен такой большой семьей, мог полноценно бунтовать. В 1930 году его не арестовывали, но как «раскулаченный» он вполне мог попасть в черные списки НКВД. В 1930 году приговоры «кулакам» были еще не столь суровы, и наказание Спиридона ограничилось ссылкой всей семьи в трудовую армию, на кирпичный завод. А вот 7 лет спустя, в 1937 году, когда маховик репрессий НКВД заработал в полную силу и чекисты начали получать из центра «разнарядки» на выявление «врагов народа», они принялись шерстить все старые дела и грести всех подряд. Дошла очередь и до «неблагонадежного» Спиридона Белоусова.

Арестован он был в июне 1937 года и пять месяцев содержался в тюрьме на станции Бада. Сознался ли он в том, в чем его обвиняли, – неизвестно. Да это и не имело никакого значения для вынесения приговора. Как известно, из арестованных выбивали тогда самые фантастические признания, а иных и вовсе не допрашивали, поскольку они проходили общим списком. Вместо полноценной судебной процедуры было обычное тогда заседание тройки особого совещания, которая признала его: 1) участником (статья 58-2 Уголовного кодекса РСФСР) и 2) организатором (статья 58-11) Малетинского восстания 1930 года. «Тройкой» он был приговорен в «высшей мере наказания», то есть к расстрелу, и в ноябре 1937 года был расстрелян там же, в Баде.

Спиридон Спиридонович Белоусов был полностью реабилитирован в 1957 году, но семья о его реабилитации так и не узнала. Мама пишет, что по непонятной причине бабушка ее, Мария Яковлевна, после ареста мужа перебралась на станцию Бада, где и умерла в 1942 году. Скорее всего, она узнала, что муж находится там в тюрьме, и поехала, чтобы быть ближе и поддержать его по возможности. Неизвестно, узнала она о расстреле мужа или нет (многие узнавали об этом десятилетия спустя). Возможно, что и узнала, но своим семерым дочерям об этом не сказала, потому что ничего хорошего для семей «врагов народа» такая информация не сулила.

Можно только удивляться силе этих людей, мужчин и женщин, которые умели и работать, и стоически сносить тяготы, и держать внутри свою боль. Вечная им память. Сведения о прадеде нашем, Спиридоне Спиридоновиче Белоусове, при подготовке этой книги мы нашли в интернете, в цифровой версии многотомной Книги памяти жертв политических репрессий в Восточном Забайкалье, которая содержит на сегодняшний день более 44000 имен. Низкий поклон коллективу авторов, создавшему ее.

Старатели прииска Октябрьский,
участком которого был Ясный, 1930-е годы

Как стать золотоискателем

Тома: Судя по всему, отец нашей матери, Григорий Федорович Рычков, так же как и дед ее, Спиридон Спиридонович Белоусов, попал в начале 30-х в жернова НКВД, но счастливо избежал смерти и лагерей, система репрессий в Забайкалье в 1933-1934 году еще не полностью сложилась. Мама упоминает о «смуте» в Забайкалье, в результате которой ее отец был арестован вместе с множеством других людей.

Скорее всего, речь идет все о тех же отголосках антиколхозных восстаний. Мама пишет, что сначала забрали многих, но потом некоторых выпустили, очевидно, не найдя за ними вины; и те счастливчики, которым повезло вырваться из застенков, постарались убраться подальше от греха и всевидящего ока НКВД.

Самым простым, хотя и отчаянным способом было податься в золотоискатели. Золото стране было остро необходимо, поэтому государство иногда закрывало глаза на былые прегрешения старателей, в особенности, удачливых, и не преследовало их.

Григорий и, как становится ясно, не он один, а практически вся семья Рычковых решили использовать этот шанс. Не случайно же родители Григория: дедушка Федор и бабушка Степанида Игнатьевна, с дочерью Агафьей (Гашкой) тоже перебрались из Забайкалья на прииск Октябрьский, что в 60 км от Ясного. Там же жили и тетя Дуся, и дядя Кеша Корниловы, и брат отца, дядя Трофим, и двоюродный брат Ганька, - то есть вся большая семья Рычковых покинула насиженные места и подались в Амурскую тайгу, на поиски золота. Возможно, что это и уберегло их от сплошных репрессий 1937 года.

Деду же Спиридону Белоусову пришлось испить эту чашу до дна.

На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь...

Тома: Всю жизнь наша мама вспоминала свое детство. То и дело мы слышали: «А вот у нас на Ясном...» И, кажется, знали все ее истории наизусть, но только сейчас поняли, что знаем непростительно мало.

В своих снах мама часто возвращалась в места своего детства, которое, как ни крути, было для нее счастливым. К сожалению, сны часто разочаровывали. «Вот иду я вроде бы по нашей улице Хасановской, – рассказывала она мне как-то свой сон, – и знаю, что вот сейчас должен показаться наш дом, потом дом тети Нади Мошковой... Иду, смотрю: а дом-то не наш, и все незнакомое...» И так почти всегда.

Она мечтала съездить на Ясный, но так и не собралась. Возможно, боялась, что новая реальность разрушит тот образ, который хранила ее память. Ведь нельзя вернуться в потерянный рай детства. Так и остался Ясный в ее душе как некий далекий маяк, неизменный и заповедный. И имя у этого маяка тоже такое необыкновенное – Ясный.

Иногда кажется, что само это имя, жившее в маминой душе, каким-то таинственным образом определило ее характер, прямоту устремлений и саму судьбу. И, кто знает, выросла бы она не на Ясном, а где-нибудь в соседних с ним Дамбуках или Харге, может, и жизнь ее пошла бы совсем по-другому...

Поселок Ясный Октябрьского сельсовета Зейского района Амурской области расположен в 178 километрах к юго-востоку от г. Зеи. Он был основан в 1935 году, в период золотого бума в Зейском районе, после того как в 1932-1934 гг. там были найдены богатейшие месторождения золота, в том числе крупных самородков, в системе реки Гарь, что рядом с Ясным. Прииск относился к крупному золотодобывающему предприятию «Прииск Октябрьский» треста «Амурзолото».

Прииск стремительно развивался, и население поселка росло. К концу 30-х годов добыча золота была поставлена на промышленную основу, и население его за несколько лет выросло до 15000 человек. Однако с ростом мощностей треста «Амурзолото» и запретом в 1953 году индивидуальной золотодобычи старательское население Ясного резко уменьшилось, а работа продолжалась исключительно бригадами крупных государственных предприятий.

Всего за время эксплуатации прииска Ясный с 1934 по 1993 год здесь было добыто 8,5 тонн золота.

Золото Ясного - особое. Уникальным являлось скопление крупных самородков на очень небольшом по площади участке долины реки Гарь, как раз возле поселка Ясного (размер месторождения составлял всего примерно 100 х 80 м). Отличительной особенностью этих самородков, по отзывам специалистов, является их форма, мало похожая на те, что, встречаются в россыпях: те чаще всего имеют уплощенные и сглаженные формы. У ясненских самородков явно выраженный «рудный» облик с типичной кавернозно-бугристой поверхностью и комковидной формой.

В окрестностях Ясного были найдены крупные самородки общим весом 55,3 кг. Самый крупный, «Амурский чемпион-1» весил 6990 г. А один – уникальный по форме и качеству самородок весом 2137 г. – ныне хранится в Алмазном фонде России. (Н. Родионов. «Амурские самородки золота». – Зея, 2008 г.)

В годы Великой Отечественной войны Ясный вместе с прииском Октябрьским дал стране более 9 тонн золота. Вот они, «килограммы золота, в пули перелитые», о которых со сцены клуба пела юная Женя Рычкова. Золото Октябрьского и Ясного обеспечило построение эскадрильи «Октябрьский рабочий» и танковой колонны. (См.: Н. Ильина. «Трудное золото Октябрьского». Музей золотодобычи, г. Зея.)

К сожалению, поселки при приисках долго не живут. Кончается золото - и угасает жизнь. Так случилось и с Ясным. С прекращением добычи в 1993 году начался его закат. В настоящее время поселок почти полностью обезлюдел, по сведениям 2018 года, там проживало всего 8 человек. Сейчас на месте поселка - заросшие кустарником и деревьями сопки, и лишь кое-где виднеются заброшенные дома, да остовы кирпичных печей. В поселке нет света, нет телефонной связи, туда не ходит общественный транспорт, и лишь несколько стариков продолжают жить там, храня верность своему очагу. Совсем скоро Ясный будет существовать только в памяти живущих и на страницах нашей книги. (См. подробнее: «Ясный. Затерянный рай». – «Амурская правда», 19 марта 2009 г.)

Универсальный связист

Тома: Всю жизнь мама сожалела, что не смогла получить хорошего образования. Она была, безусловно, умна от природы, талантлива, обладала отличной памятью, имела явные гуманитарные способности, чувство юмора, прекрасные коммуникативные качества – все, что нужно для успешного профессионального роста. Но, увы, отсутствие простого диплома о высшем или среднем специальном образовании не позволило ей продвинуться высоко по карьерной лестнице, чего она, конечно, заслуживала. О себе она шутила: «"Неученая" я! Была бы "ученая" – далеко бы пошла».

Мама училась на многочисленных профессиональных курсах и достигла в своем почтовом деле большого мастерства. Потом сама учила молодых стажеров. Некоторые «подмастерья» привязывались к ней, как к родной, и называли ее не иначе как «мастер». Она действительно была отличным связистом. Она могла подменить кого угодно на любой должности. Неудивительно, что в 70-е годы ей, как хорошему специалисту и организатору, предложили вступить в партию, затем она с отличием окончила Институт марксизма-ленинизма – еще один необходимый в то время этап подготовки руководителей. Помимо своих прямых обязанностей мама всегда несла массу общественных нагрузок: была дружинником и членом избирательной комиссии, и профоргом, и культоргом.

За что бы она ни бралась – у нее все получалось, потому что работала она, как и жила, охотно, честно и весело.

Долго ее помнили сотрудники всех отделений связи, как лучшего руководителя в своей жизни и всегда отзывались о ней с неизменным восхищением. Она не только обеспечивала качественную работу коллектива, но и успешно разрешала все конфликтные ситуации, которые нередко случаются в отделениях связи, именно потому, что знала до мелочей все особенности труда почтальонов и других почтовых работников, ценила и уважала своих коллег.

За свой труд в течение своей профессиональной деятельности она была удостоена трех государственных наград: медалей «За трудовое отличие» и «Ветеран труда – за долголетний добросовестный труд», и ордена «Знак Почета», а также несметным числом благодарностей и поощрений.

Семья Шпаковых

Молодые супруги, Мирон Шпаков и Ганна Цыбульская. 1930-е гг.

Таня: Александр Миронович Шпаков родился в селе Лысые Новозыбковского района Брянской области в 1930 г. Отец его, Мирон Павлович Шпаков (1901 г.р.), был старшим из шести детей (Мирон, Адам, Мария, Ева, Сергей, Галина) в семье Павла и Авдотьи Шпаковых. После смерти Авдотьи Павел женился на другой, она родила четверых младших детей, и запомнилась своим внукам под именем Пимановна.

Мирон Павлович был человеком бойким, пассионарным и к концу 20-х годов партийным. В это время он посватался к старшей дочери Митрофана Цыбульского, героя германской войны и георгиевского кавалера. Между прочим, Митрофан играл на скрипке («на скрыпочку играл», как говорила бабушка) и был дорогим гостем на всех свадьбах и прочих торжествах. У него и жены его Матрены было четыре дочери: Мария, Ганна, Полина, Александра, и сын Иван. Про Матрену известно, что она умерла от того, что в жаркий день на нее внезапно выплеснули ведро холодной воды. Поэтому впоследствии ее дочь Ганна предостерегала своих детей и внуков от подобных опытов. Мирон, посватавшись к Марии, получил отказ, и, недолго думая, сделал предложение второй сестре - Ганне, или Анне, как ее записали впоследствии в советском паспорте, и они поженились.

В конце 20-х годов государство предприняло попытку заселения дальневосточных областей страны и предложило переселенцам из разных регионов льготы: освобождение на 10 лет от налогов, большие подъемные, обеспечение стройматериалами на строительство домов и другие преимущества. Тысячи жителей западных областей двинулись на Восток. Мирон Павлович Шпаков в их рядах, а может, и во главе их, отправился в Хабаровск. Анна же Митрофановна осталась на Брянщине и 9 сентября 1930 года родила первенца Александра.

Вскоре до нее стали доходить слухи о том, что муж ее живет в Хабаровске с другой. Быстро собравшись, она с грудным ребенком на руках через всю страну поехала к нему, впрочем, вероятно, с новой партией переселенцев. Приехав, она быстро и решительно навела порядок и восстановила семью. Говорят, что дед Мирон, несмотря на бойкость свою, уважал жену и побаивался. Она же, будучи весьма задиристой и бойкой на язык, часто поминала мужу и сестру Марию, и хабаровскую «подженитьбу».

Надо сказать, что бабушка Ганна – Анна Митрофановна как то незаметно превратилась в Галю, и так ее все звали. (То же, кстати, произошло и с бабушкой Анастасией Спиридоновной: ее все звали Надей).

Семья Шпаковых: Ганна, Мирон и дети Тамара, Александр, Людмила. 1947

Тома: В семье Шпаковых было намешано много кровей. Сама эта фамилия происходит от белорусского «шпак», что означает «скворец». Что до фамилии Цыбульская, то в этимологических словарях фамилий есть различные ее толкования, однако, все они так или иначе восходят к южно-русскому и украинскому слову «цыбуля», что обозначает «лук, луковица». То же самое значение имеет слово «цыбель» или «цвибель» на идише. Так что среди людей с фамилией Цыбульский есть и поляки, и русские, и украинцы, и белорусы, и евреи.

Выходит, что наша бабушка Ганна была девочкой-луковкой, «чиполлинкой». Сама себя она, смеясь, называла «цыбулькой». Всю жизнь она много и тяжело работала в огороде и по дому. Когда у них была корова, бабушке приходилось чуть не каждый день ходить за несколько километров на рынок и носить на коромысле по два ведра варенца. Сейчас кому расскажи - не поверят. Как говорила наша мама: «на дикого рассказ». Такая была жизнь.

С годами ее ноги стали сильно болеть, и бабушка их уговаривала со своим милым белорусским акцентом: «Ой, вы, ножаньки мои милаи, сколько ж вы находили за свою жизнь...» Ходила она в старости, как уточка, переваливаясь. Ходит так, бывало, по своей избе с неизменной резиновой мухобойкой в руке и приговаривает: «Ой, ты, унучанька моя милая, гляди-ка, мухи эти, гадине, летаять, кусаять мою унучаньку». И вдруг – бац! – и мухи нет. Мастерство!

Таня: Жили они в железнодорожной слободе Хабаровска, попросту «на слободке». Улица Совхозная, дом 13. Вокруг было много односельчан и родственников. Все вместе они строили себе дома. Их потомки и теперь проживают в Хабаровске и Владивостоке.

Мирон Павлович некоторое время занимал какой-то значительный пост. Об этом, между прочим, свидетельствовал большой портрет маслом, который, как икона, без рамы висел в красном углу «залы». Очень серьезный мужчина в пиджаке и галстуке за письменным столом с чернильницей и пресс- папье, с папиросой в руке, строгий и неприступный.

Однако в 1937 году, когда был арестован его лучший друг, он попробовал заступиться за него и, когда попытка не удалась, в сердцах «шваркнул» свой партбилет на стол. Почему-то его не посадили, но поста своего он лишился и впоследствии занимал более скромную должность на радиозаводе. Впрочем, возможно, не такую уж и скромную, потому что во время войны пользовался бронью и на фронт призван не был.

В 1935 и 1941 годах в семье родились еще две девочки – красавицы Тамара и Людмила. До 1953 года семья жила в маленьком домике среди огорода, птицы и скотины, как все, но потом построили новый дом, попросторнее. В 1946 году сын Саша из дома сбежал и, после скитаний и не без помощи владивостокской родни поступил в Николаевское-на-Амуре мореходное училище, на штурманское отделение. Когда в 1950 году училище перевели на Сахалин, курсант выпускного курса Александр Шпаков приехал в Холмск и там встретил свою будущую жену, Женю Рычкову.

Морские стихи

Тома: Из плаваний папа присылал маме письма со своими первыми, несовершенными, но искренними стихами.

На палубе теплохода «Ялта», 1953

Шли годы, папа давно оставил море, но море не оставляло его. Вот стихотворение, написанное через 10 лет после его ухода с флота, в 1963 году в г. Аниве, где он после окончания ВПШ был молодым редактором районной газеты «Утро Родины». Море продолжало жить в нем.

Океан
Без бурь, без течений, без ветра полета Чем стал океан бы? - Застывшим болотом,
Затихшим и мертвым, как студень медуз. Витал бы над ним расплодившийся гнус,
Скрывая все синее небо над ним, И не был бы наш океан голубым.
Наивны мечты, но иные хотят, Чтоб волны смиреннее были ягнят,
Чтоб даль расстилалась ясней и ровней, Чтоб риф не стерег на пути кораблей,
Чтоб не было бурь, чтоб туманы пореже... Пустые мечтанья! Всегда, как и прежде,
Он будет лазурным и грозным, и бурным, В кипящей пучине таящим беду,
В просторы манящим и бездной страшащим, И с прахом обломков на берегу...
И это - прекрасно! Застой не грозит, Коль наш океан, слава Богу, бурлит.
Неисповедимы Господни пути, Но отчие корни, ковчег наш блюди.
С любовью к России мы все обретем,
Окрепнем, осилим, откроем, поймем...
1963 г.

Таня и Тома во дворе дома. Холмск, 1959

Сказания о детях

Таня: С квартирой на улице Советской в Холмске связаны несколько сказаний о детях. Так как родители вечно работали, у дочек проходило много времени в ожидании их возвращения. Маленькая Тома, например, мечтала в стихах:

А когда ей случилось обварить ручку ухой, приготовленной к ужину бабой Надей, она вслед за бабушкой причитала так: «Мами нету, папи нету, ручка – ва-ва, ой, какое горе!»

Однажды, когда Тане было пять, а Томе два года, они были дома одни. Была осень, слякоть, уже стемнело, а мамы все нет. Решили идти ее встречать. Оделись, как могли, и вышли во двор. В первой же луже Тома утопила свой башмачок, кое-как дошли до песочницы, присели и стали плакать. Мимо шла какая-то тетя, пожалела сиротинушек и дала по пирожку. Такими, после ужаса, испытанного в пустой квартире и темном дворе, и нашла нас мама, жующими пирожки сквозь слезы.

Таня была очень самостоятельная и инициативная: не раз по собственному почину она трех-четырехлетняя ходила в магазин в первом этаже нашего дома то с бидончиком за молоком, то за селедкой: «Тетя, дайте сеедки».

Грудная Тома во время кормления так сильно кусала маму, что та плакала. Видя это, Таня возмущалась и шлепала Тому, отчего Тома тоже плакала. Мама в свою очередь шлепала Таню. В результате плакали все трое.

Бабушкин дом

Таня: Когда семейство переехало в Хабаровск, мы стали часто бывать у бабушки на слободке. Дед Мирон умер в 1957 году, и она жила уже одна. Поскольку жизнь нашей семьи и до Хабаровска, и после была связана почти с ежегодными переездами (всего мы сменили шесть городов и десять квартир), в эти четыре года (1959-1963) дом бабы Гали сделался родным, дорогим островком постоянства, предметом теплых воспоминаний и снов. Вот мое стихотворение об этот доме:

Мальчики

Тома: В этом же доме родился и рос наш двоюродный братец Саша Новиков, сын тети Тамары. Он был на два года моложе меня, что давало мне преимущество в играх, и я этим пользовалась. Сашка был очень милый, симпатичный и покладистый мальчишка и охотно позволял мне собой командовать. Когда мы гостили у бабушки, нам с Сашкой разрешалось ходить за ворота, и мы могли идти, куда глядели наши глаза и куда тащил нас бабушкин дворовый пес по кличке Хмурый. Для этого мы снимали его с ненавистной цепи, чему он бывал несказанно рад.

Не обходилось, конечно, без шалостей. Однажды мы с Сашкой решили напоить больного котенка горячим молоком и для этого развели мааленький такой костерок на чердаке сарая, где весь пол был устлан сеном, а под потолком висели и вкусно пахли связки сушеного укропа. На чердак вела шаткая приставная лестница. Едва мы успели развести огонь, как тетя Тома почуяла неладное, испуганной птицей взлетела по крутой лестнице и с бледным лицом явилась пред нами. Досталось нам тогда здорово, особенно мне, как старшей.

Бабушка обожала Сашку и во всем ему потакала. Доходило до смешного, о чем у нас в семье существовала такая история. Усаживают шестилетнего Сашку обедать. Сидит он за столом и капризничает: этого не хочу, этого не люблю. Баба Галя уже не знает, как ему угодить, а он откинется на стуле, как начальник, и надменно так скажет: «Чего я люблю, того в этом доме нет».

«А что же ты любишь, Сашенька?» – обмирая, спрашивает бабушка...

«Картофель жареный» – отвечает внук. И это при том, что без картофеля-то жареного не обходилось в их доме и дня.

Еще помню, как мы ездили купаться на реку Уссури, которая широко разливалась летом из-за дождей. В то время как все плескались на мелководье, Сашка боязливо стоял у берега, не решаясь зайти в воду. Воды он не любил и боялся. Как знал...

Летом 1968 года в возрасте 9 лет Саша погиб, купаясь в Амуре. Как пережили мать и бабушка эту утрату – знают только они.

Тетя Тамара вышла замуж за Анатолия Ивановича Титова, и уехала с ним в Москву, где в мае 1971 года родила второго сына и нашего любимого кузена, Владимира Анатольевича Титова. Он у нас коренной москвич. Однако и с ним наша баба Галя успела понянчиться в своем старом доме на слободке.

Последняя встреча

Таня: В последний раз я была в этом доме и видела бабушку в 1975 г. Была в Хабаровске проездом во Владивосток, в университет, и заехала «на слободку». Иду – все открыто, окликаю – никого. Кухня, комната, «зала», наконец заглядываю в «боковушку» и вижу: на кровати лежит баба Галя в уличной одежде и обуви и смотрит молча и неподвижно. Целую минуту мы созерцали друг друга. Она, видимо, спросонья, как зашла с огорода, усталая, не узнавала меня. А я остолбенела, потому что она была невероятно похожа на отца – одно лицо, только совсем состарившееся. Наконец я что-то пролепетала, она пошевелилась, и мы обнялись.

Вскоре после этого дом был продан, и бабушка уехала в Москву к дочери Людмиле. Жизнь была трудная, пришлось несколько лет мыкаться по съемным квартирам, прежде чем Люда получила свою в подмосковном Зеленограде. К всеобщему удивлению, бабушка выразила желание работать и устроилась в местную столовую. Делала она там разную работу, но лучше всего у нее получалось продавать пирожки. Говорят, что торговала она весело, слыла успешной и оборотистой продавщицей. Быть может, она всю жизнь мечтала не копаться на огороде, а стоять на бойком месте и балагурить с покупателями. Умерла Анна Митрофановна в 1978 г. в возрасте 72 лет и похоронена в Зеленограде. Вечная ей память.

Хабаровск

Таня: В Хабаровске, на Вокзальной улице мы прожили три года. Наша квартира занимала половину барака, имела отдельный двор и небольшой садик. Со двора вход был прямо на темноватую кухню с печкой и маленьким столиком, за которым даже не помещалось все семейство. Зато в большой комнате было много света. И летом, и зимой солнечные квадраты от двух низких окон лежали на выкрашенном ярко-желтой краской полу, перебирались на оранжевый фанерный шкаф и круглый, покрытый скатертью стол.

Время надежд. Папа с другом Ильиным. Апрель 1961

У этого стола были такие замысловатые ножки, что мы с Томой, сидя под ним, легко представляли себя и во дворце, и в лесу, и где угодно, что часто и делали, заодно подстригая скатерти «реснички».

Зимой низкое солнце достигало родительской железной кровати с покрывалом, кружевным подзором и ковром над ней. Это великолепие не мешало подпрыгивать на пружинистой сетке чуть не до потолка. Однажды со словами «Прыгает Тамара Шпакова!» Тома подпрыгнула так высоко, что приземлилась прямо на противоположную спинку кровати и прокусила насквозь нижнюю губу. Было много крови и слез, о чем и поныне напоминает небольшой шрам.

Еще была маленькая комната с голландской печуркой, на которой обычно сидел наш черный, одноглазый и заслуженный медведь, не раз оперированный, похороненный и воскресший. Тут стояли две наши детские кроватки, тут рассказывали нам сказки на ночь, в основном Пушкина. Мама - про Мертвую царевну и царя Салтана, а папа – о Золотом петушке и Золотой рыбке. Тома все больше любила про Мертвую царевну, и вот каждый день: «Царь с царицею простился, в путь-дорогу снарядился...»

Я не понимала такого постоянства и просила уже про Золотого петушка, но нет, царевна умирала почти каждый день. Еще мама любила Есенина: «Дай, Джим, на счастье лапу мне...», «Пастушонку Пете трудно жить на свете» и «Ночью в ржаном закуте...». От последнего я приходила в такое отчаяние, что плакала, убегала и пряталась под подушку. А они смеялись и еще поддразнивали. Ужас!

В конце 50-х годов, как рассказывала потом маменька, вышел какой-то указ о запрете для жителей городов и поселков держать домашний скот. Предписано было все сдать государству или в колхоз. Разумеется, все кинулись забивать своих поросят и телят, и на рынке образовалось короткое, но баснословное и дешевое изобилие. Рынок поэтому был веселым местом - прямо через дорогу от нашего дома. Кроме мяса там покупали больших амурских рыб. Один огромный и усатый сом, лежа на нашем кухонном столе и почувствовав холод лезвия, вдруг так ударил хвостом и прыгнул, что перелетел через мою голову и скрылся в узкой щели за печкой. То-то шуму было!

А зимой, когда в Хабаровске стояли сильные морозы, на рынке продавали молоко, замороженное большими белыми кругами с кремовыми холмиками сливок сверху, так изображают обычно летающие тарелки. В доме молоко размораживали, а иногда позволяли немного отколупнуть от круга – вкусно, как мороженое.

Тома: Раз в этом доме завелась мышь. Все с криками бегали за ней, но поймать не могли. Мне дали стеклянную банку и послали под кровать, где в углу притаилась злосчастная мышь. Я тогда еще не знала, что девочки боятся мышей, поэтому смело подползла поближе и ловко накрыла мышь банкой. Некоторое время мы наблюдали ее жизнь в банке, а потом приоткрыли крышку и обнаружили, что мышка жутко вонючая. Кажется, выпустили ее на улицу.
А из-за одного случая я много лет не выносила вкуса и запаха подсолнечного масла, ну того еще, нерафинированного. Это произошло потому, что в ту пору я страстно полюбила лимонад в бутылках. Увидев однажды под порогом выставленную «на холодок» знакомую бутылку с желтой жидкостью, я решила, что это лимонад, и, недолго думая, вытащила пробку и отхлебнула здоровенный глоток. До сих пор помню этот шок.

Гагарин, красивый, как бог

Гагарин

Таня: Однажды я сидела на заборе. Забор этот еще недавно был частоколом. Но ожидалось невероятное: приезд в Хабаровск американского президента! И всем владельцам заборов зубцы было велено спилить, видимо, из-за опасения, что между зубцами может хорошо лечь снайперская винтовка. А может, для красоты? Президент почему-то не приехал, зато теперь на заборе можно было сидеть. Забор был толстый и гораздо более основательный, чем барак, который он ограждал. Сидеть - одно удовольствие. Одна нога – в уютный, выстланный крашеными досками дворик, из которого ступенька вниз вела в нашу дверь; другая нога – в веселый внешний мир. Там жужжали и тренькали желто-красные трамваи, люди и собаки бежали по делам, может, на базар, где над брезентовым шпилем цирка развевались флаги, и откуда весь день неслась музыка. То бодрая и счастливая – «А ну-ка, девушки, а ну, красавицы, пускай поет о нас страна...», то задумчивая и полная тайны – «А путь и далек, и долог, и нельзя повернуть назад. Держись, геолог, крепись геолог, ты ветра и солнца брат».

Была весна, апрель. Наши почему-то все были дома, а ветерок холодил голые коленки и пальцы в новых сандалиях. Пришла наша подружка, Танька Золотова. Она согласилась, что ей тоже холодит, и мы замолчали. Потом она скучливо так говорит: «Слыхала? Человек из космоса возвращается». – «Врешь!» – «Иди радио послушай». Я рванулась в дом, включили радио.

Ах, это было волшебное радио: с зеленым ярким глазком, с красной стрелочкой, которая перебегала по таинственной картинке, исписанной буквами и цифрами, и, когда стрелочка перебегала, слышались то музыка, то скрип, то шорох, то непонятная речь. Я чувствовала, что за этой картинкой и стрелочкой был весь мир и, может быть, даже космос. И в этот раз точно был космос и там, в космосе – Гагарин!

Господи, какое это было счастье! Чистое, бескорыстное и всеобщее счастье. Папа подбрасывал Тому до потолка, кружил меня, все целовались и кричали ура. Веселье вылилось во двор: визг, писк, догонялки, соседи прибежали, шарики какие-то появились. Танька Золотова с удивлением смотрела на нас, не понимая, позавидовала и тихо ушла. По улице мимо нашего дома в этот же день прошла восторженная толпа с флагами и с песнями:

Шли с портретами Юрия Гагарина, прекрасного, как бог. Как-то все чувствовали, что в этот день началась новая эпоха и что она должна быть столь же чудесной и потрясающей, как улыбка главного героя. Ни раньше, ни после уж такого счастья не было.

Своя голова на плечах

Тома: Из раннего детства я помню ощущение свободы с привкусом беспризорности. Действительно, мы часто оставались дома одни, а то и вовсе уходили гулять, куда глаза глядят. Родители наши целыми днями работали или учились и не особенно о нас беспокоились: может, время было такое мирное, а может, потому что и сами они в детстве были предоставлены самим себе. Да часто просто некому было с нами сидеть. Только одну зиму жила с нами баба Надя, которая привезла с собой годовалого Анатолия, или Анатоля, как мы его звали, первенца маминой сестры, Вали.

Вдоль нашей улицы пролегал глубокий овраг, по дну которого кое-где еще протекала мелкая речушка Чердымовка, местами уже взятая в трубу и засыпанная. Территория эта была отчасти запретной, отчасти опасной: там заканчивалась наша обитаемая ойкумена и начинался другой мир. Ходили какие-то смутные слухи, будто там то ли кого-то зарезали, то ли убили, но тем неудержимей нас туда влекло. Как сталкеры, бродили мы по этому оврагу в поисках заветных предметов, а именно, всякого металлического хлама: консервных банок, гвоздей, подков, гаек – всего того, что можно было выменять у кочевого старьевщика на красивые мелкие вещицы: значки, свистульки, куколки.

Наверное, тот старьевщик хорошо знал свое дело и понимал, как мотивировать свою армию малолетних искателей, потому что, несмотря на то, что все ценное там уже было выбрано, мы продолжали искать и кое-что находили.
Кажется, это у него мы разжились маленькими значками, сантиметра четыре высотой, в виде хорошеньких куколок. Каждая куколка держала в руках воздушный шарик. Шарик крепился на гибкую пружинку и качался в руках у куколки, как живой.

Это были волшебные игрушки. Для игры с ними мы ходили во двор местной поликлиники, где росли высокие тополя и имелась большая клумба. Девочки с шариками, как Дюймовочки, жили в цветах и ходили друг к другу в гости. Помню летний зной, запах цветов, и – вдруг отвалился от куколки шарик на пружинке! Горькая утрата.

Стволы старых тополей были покрыты большими волосатыми гусеницами. Кому-то пришла в голову мысль устроить для них «крематорий». Нашли где-то кирпичи, сделали подобие печи, набрали этих «гадких, фашистских гусениц» и подожгли. Гусеницы корчились, а мы наблюдали: так им и надо! Тень прошедшей войны нет-нет да и задевала своим крылом нас, беспечных и счастливых детей 60-х годов. «Хотят ли русские войны? Спросите вы у тишины...» – пел по радио Марк Бернес. В наших похождениях мы часто «партизанили», сражаясь с воображаемым противником.

Раз мы подглядывали в окна полуподвального этажа местной поликлиники. Там за большим столом заседали какие-то дядьки в белых халатах. Надо было подглядывать осторожно, чтобы остаться незамеченными. Но что-то пошло не так.

Танька Золотова крикнула: «Атас! Нас застукали! Бежим!» И большие девочки, Танька Золотова и моя Танька, побежали прочь. Я тоже хотела побежать, но навстречу мне из подвального выхода метнулся дядька в белом халате. Полы халата разлетались в разные стороны, вид его был страшен! Я поняла, что попалась.

Дядька схватил меня в охапку и понес в подвал. Там в большой комнате, меня посадили на огромный стол и стали разглядывать. Я надулась, как партизанка. Люди в белых халатах спрашивали меня, кто я такая, где живу. Я то ли от вредности, то ли со страху молчала, как глухонемая. Не знаю, чего они хотели добиться от четырехлетней девчонки, но меня не отпускали до тех пор, пока не пришли взволнованные родители.

А они, конечно же, пришли, потому что две Таньки прибежали домой в панике и рассказали, что «Томку арестовали и унесли в подвал». Пришлось родителям идти вызволять незадачливую шпионку. Не помню, попало ли мне за это происшествие, скорее всего, нет. Нас вообще не наказывали. Зато Таньке Золотовой, самой старшей из нашей компании, которой было уже лет 9, наша мама выговаривала: зачем она втравливает в свои хулиганские затеи маленькую Тому, на что та равнодушно огрызалась: «А у нее своя голова на плечах». Ну и то верно.

«Алые паруса»

Тома: Еще одно замечательное воспоминание из моего раннего хабаровского детства – два первых фильма, которые я посмотрела в своей жизни. Это вышедшие в 1961 году друг за другом «Человек-амфибия» и «Алые паруса». Это было какое-то чудо, разом прояснившее мой темный ум. Уже не сказки Пушкина, милые и домашние, а какие-то суперблокбастеры с невероятными драматическими сюжетами, потрясающими съемками, волшебной музыкой и красавцами-героями – довольно, чтобы кого угодно свести с ума.

Я отчетливо помню момент, как сидела в темном зале, смотрела на экран и вдруг осознала, что понимаю все, что говорят герои. Это было ново и прекрасно. До того я понимала только речь, непосредственно обращенную ко мне. Радио, взрослые разговоры существовали как-то сами по себе и меня не касались, это было как бы неважно. Исключение составляли только песни, которые постоянно крутились на радио, хотя и их смысл порою был смутен. Например, в «Песне о друге» мне слышалось: «Друг всегда уступить готов вместо шлюпки круг». Я часто ее напевала и чувствовала, что что-то тут не так. Что за друг такой? Шлюпку ему, видишь, жалко, вот тебе круг взамен. Много позже до меня наконец дошло, что там было не «вместо шлюпки круг», а «место в шлюпке и круг». Две большие разницы, но попробуй разберись. Так вот, когда я смотрела «Алые паруса», я стала вдруг все понимать. Странно, но факт.

Цирк

Тома: В детский сад я почти не ходила, потому что часто болела. В 1961 году Таня пошла в школу, мама была на работе с утра до вечера, отец – днем на занятиях в партшколе, а вечером у него шахматы и споры с друзьями: понятное дело – хрущевская оттепель, столько всего происходило! Так что я нередко оставалась дома одна, закрытая на замок. Когда становилось скучно, я могла одеться, вылезти через форточку на улицу и уйти куда глаза глядят, например посмотреть на цирк шапито, в котором всегда играла музыка, слышались аплодисменты и волнующе пахло животными и бензином от мотоциклов, которые совершали головокружительные «заезды по отвесной стене». Управляли мотоциклами легендарные Петр и Надежда Маяцкие. Я, конечно, видела их в цирке живьем, когда они выходили на арену в алых летящих плащах и серебристых скафандрах. Пройдя по арене круг, они эффектно сбрасывали плащи, надевали шлемы, как у космонавтов, и входили в сетчатую металлическую сферу, где их уже ждали мотоциклы. Шар-клетка закрывался, раздавалась барабанная дробь, мотоциклы заводились и начинали разгоняться. Дым, грохот... Шар поднимался вверх, моторы ревели, скорость росла, мотоциклисты нарезали круги: горизонтально, вертикально и наперерез друг другу. В какой-то момент две полусферы отделялись друг от друга, и теперь каждый гонщик крутился по краю пропасти.
Это был восторг. Отчаянно воняло бензином, выхлопными газами, стоял шум и грохот, но это никого не смущало, потому что в этом было что-то героическое, сродни освоению космоса, и все радовались и хлопали. А Маяцкие, закончив свой трюк, спускались с небес на землю, снимали шлемы, снова надевали свои алые плащи и делали круг почета по арене под знаменитый цирковой марш Дунаевского. У Надежды были роскошные золотые локоны до плеч, которые разлетались при ходьбе. Инопланетяне, ни дать, ни взять!

И я хотела стать циркачкой: воздушной гимнасткой или дрессировщицей стаи веселых пушистых собачек. Для тренировки я прыгала на кровати, как на батуте. Кончилось это, как уже говорилось, кровопролитием и шишкой на губе.

Свет в окне

Тома: Папины дружеские посиделки в партийной школе между тем создавали напряжение в семье. Мама ругала папу, зачем он сразу после занятий не идет домой, ведь дети сидят одни. Он слабо защищался, говоря: «Я посмотрю в окно, вижу – у нас свет горит, ну, думаю, все в порядке, можно еще посидеть». Маму такая ситуация не устраивала, и однажды она решительно возмутилась. Произошла бурная сцена.

Теперь-то мне понятно, какой темперамент имели в виду мамины одноклассники, говоря: «Рычиху лучше не трожь». Дойдя до некоторого предела терпения, мама решала вопросы быстро и энергично. Помню звон посуды, беготню вокруг стола (а мы под ним сидели). Затем довольно быстро все стихло. Папе, как благородному человеку, пришлось признать поражение. Эндшпиль сложился не в его пользу, и как следствие, дружеские посиделки стали случаться реже, а вскоре, увы, совсем прекратились. Приближались выпускные экзамены. Впереди была совсем уже взрослая жизнь и ответственная партийная работа...

...А все-таки хорошо, что в его жизни был этот период шестидесятничества, пора раскрепощения и надежд, давшая многим его современникам прививку вольнодумства. Спасибо Хрущеву.

Новая квартира

Таня: На Краснореченской улице, куда мы переселились в 1962 г. из нашего барака в новый дом, нас, детей, поражало невиданное раньше пространство лестничных пролетов, минималистично голое, высокое и гулкое. Если сидеть на ступеньках, виден противоположный, столь же новый дом. Должно быть, его окна мыли керосином, потому что в закатном солнце они переливались всеми цветами радуги.

Мы всей компанией любили созерцать эту красоту и при этом фантазировать на произвольные темы. Помню, всех увлекал мой рассказ о неких «девчонках». Эти девчонки как-то удалились от света и жили в лесу. У них было вырыто очень уютное подземелье, крышка засыпана листьями – ни за что не обнаружишь. Не помню, что же они совершили, кажется, все повествование сводилось к описанию того, как удобно и укромно они там устроились. Все слушали, открыв рот. Редко впоследствии приходилось мне иметь столь благодарную публику.

В том же 1962 году у моих приятельниц, сестер Стаськи и Вальки, я впервые увидела кино по телевизору превосходную оперетту «Принцесса цирка» с Георгом Отсом в главной роли. О, это было сильное переживание! Как-то я очень близко к сердцу приняла мощную силу тоски и одиночества в арии мистера Икса. Кажется, в свои 8 лет я весьма превратно трактовала сюжет, но он был полон любви, несправедливости, обид и мести. При этом обнаружилось, что страдание гораздо интереснее благополучной веселости. Об этом можно думать, говорить и даже петь, и будет красиво. Такие дела.

Баба Надя

Таня: Бабушка наша, Анастасия Спиридоновна Белоусова, баба Надя, любила рассказывать нам о своем детстве. Если не расспрашивать специально о тяготах и лишениях, то рассказ выходил о счастливой и правильной, хоть и трудной жизни. Главной героиней и причиной этой правильности и этого счастья была бабушка, Вера Осиповна Сажина, мать матери нашей бабы Нади и шести ее сестер. Авторитет Веры Осиповны в семье был так велик и непререкаем, что и в старости баба Надя ссылалась на нее как на последнюю инстанцию и ни о ком не говорила с таким почтением и любовью. Так и слышу, как она мечтательно вспоминает: «Счас скажет: “Ну, девьки, айда вужинать"».

Бабушка

В 20-е годы жизнь менялась все время к худшему, но все же, когда в 1930 году Анастасия вышла замуж за Григория Рычкова, семья Белоусовых жила еще в своем доме, в селе Хонхолой. Выселили их чуть позже, мама пишет, в начале 30-х, как «кулаков», во время сплошной коллективизации. «Кулаки» эти все работали от мала до велика и день-деньской. А так как Анастасия была старшей, то уже с 11 лет она помогала отцу на пашне и сенокосе.

Дома тоже вся тяжелая работа доставалась ей. Чистка «стайки», то есть коровника, дойка, уход за животными и т.п. Заготовка дров, которой позже, в войну, она зарабатывала свою «рабочую карточку», тоже была знакома ей смолоду. Деревья надо было спилить, обрубить сучья, распилить на хлысты - это летом, а потом зимой, по глубокому снегу хлысты эти надо было погрузить на сани, привезти домой, а там уже распилить на чурки, расколоть на поленья, настрогать на лучинки - всего-то! А потом, как говорится, спи да лежи! Ах, нет, еще есть покос. Летом, живя где-то далеко от дома, на заимке, огромные поля травы надо было скосить, несколько раз переворошить, чтоб сохла, сметать в стога, укрепить, а потом уж зимой погрузить эти стога на сани, привезти и перекидать на сеновал. Все, управилась, благодать!

Неудивительно, что при таком распорядке жизни всякое мелкое домоводство, тонкое рукоделие, сложная кулинария и забота об уюте были нашей бабушке несвойственны (хотя божественный вкус ее жареных пирожков с луком и яйцами помнится до сих пор). Что необходимо для выживания, того и достаточно. Отсюда же, вероятно, происходила и ее суровость к своим детям и неодобрение «бесполезных» занятий типа чтения.

Известно, что в Холмске за свою статность и крутой нрав от нерадивых и не слишком грамотных сослуживцев она получила прозвище Салтычиха. Она-то на любом месте делала свою работу на совесть, вот от нее и доставалось всем, кто работал спустя рукава.

Маминых кавалеров из мореходки, включая своего будущего зятя, она долго не жаловала, называла светлопупыми за блестящую пряжку на ремне. Поэтому мама и удивляется, что она сразу согласилась, когда отец пришел к ней и посватался. Наверное, потому, что уважала серьезные решения.

Вообще, бабушке была свойственна сдержанность в проявлении чувств. Однажды мы с Томой спросили ее, любила ли она мужа. Она задумалась, потом говорит: «Не знаю. Вот дома он - хорошо, а уехал – скучать некогда. Не знаю, какая такая любовь?»

Но мы-то знали бабушку уже не такой суровой. По очереди воспитывая пятерых внуков от троих своих детей, она еще долго работала: то уборщицей, то санитаркой в санатории, и видела, как меняется жизнь и как важно для человека образование. Когда Тома научила ее, уже шестидесятилетнюю, грамоте, она начала писать письма своим сестрам, читать вслух их ответные послания и очень этому радовалась. Сохранилось ее более позднее трогательное письмо к Томе, в котором она корявыми печатными буквами писала ей свои напутствия, уговаривала не выходить рано замуж, пока институт не закончит, чтобы одно другому не помешало. Мы, говорит, тоже были молодые, но мы слушались старших. (Это о бабушке, Вере Осиповне). Увидела баба Надя и правнуков своих Александра и Анну и умерла в 1994 году в возрасте 86 лет. Вечная ей память.

Последний съезд сестер Белоусовых.
Анастасия Спиридоновна в центре. Пос. Верхние Усугли. 1983

«Мусар сарех»

Тома: Бабушка выросла в Сибири, и возможно, поэтому у нее было столько здоровья, сил и выносливости. С детства сестры Белоусовы ходили в тайгу за грибами, за ягодами и за кедровыми орехами и заготавливали их в большом количестве, поскольку спасались ими от голода и болезней. У бабушки были отличные ровные зубы, за всю жизнь она ни разу не бывала у дантиста. Объясняла она это тем, что в их краях любимым занятием всех поколений было жевание затвердевшей кедровой смолы, которую они за желтый цвет называли серой. Был особый шик в том, чтобы при жевании художественно щелкать: «Сидим, бывало, на завалинке и щелкАем серу: у кого затейливей получится».
Я пробовала, у меня не получилось.

Семеро сестер Белоусовых были очень дружны, они всю жизнь переписывались и много раз устраивали «съезды сестер». Собирались обычно у Нины Спиридоновны, в замужестве Захарченко, которая практически всю жизнь прожила в забайкальском селе Верхние Усугли того самого Тунгокоченского района тогда Читинской области, где когда-то в селе Хонхолой родились и прадед Спиридон, и бабушка, и мама. У Нины был свой дом, хозяйство и прекрасная радушная семья, так что все сестры могли разместиться и счастливо провести время в общих делах и застольях. Однажды бабушка задержалась у сестры дольше обычного, и мы получили от нее посылку: фанерный ящик, полный кедровых орехов. Вместе с орехами получили мы и письмо от бабушки, которая к тому времени только что выучилась писать, и, как смогла, сама описала нам свое житье-бытье. Мы разбирали ее каракули и долго еще потом с улыбкой вспоминали пассаж о том, как мужики поехали в тайгу и набрали там несколько мешков кедровых шишек, а потом они всей семьей долго лущили их и выбирали «мусар сарех». Не сразу мы поняли, что это означало «мусор из орехов», чтобы в том числе собрать нам посылку.

В 1983 году состоялся последний съезд сестер Белоусовых. Бабушке в то время было 75 лет. Мы жили тогда с ней вместе, и для организации этой встречи я, как личный секретарь, вела ее переписку со всеми четырьмя оставшимися сестрами (двоих, Устиньи и Марии, уже не было в живых). Наконец все было согласовано, и мы тронулись в путь: бабушка, я и трехлетний Шурик. Сначала мы летели до Хабаровска на самолете, потом два дня и семь часов ехали на поезде, покрыв 2000 км и останавливаясь на станциях. Названия их отзывались в душе у бабушки как места, с которыми была связана ее жизнь, у меня – как топонимы – свидетели историй о первопроходцах, каторжанах, партизанах и комсомольских стройках. А названия были такие: Свободный (куда бабушка то ли ходила пешком, то ли ездила на лошади с Ясного), Магдагачи, Сковородино, Ерофей Павлович, Могоча, Тыгда, Шилка. Мощные названия, сибирские.
Приехали мы в Читу и оттуда еще 300 км тряслись в пыльном автобусе. Вспоминался папа, который не одобрял эту дальнюю поездку с маленьким ребенком и ворчал: «Сдалось вам это Усолье-Сибирское!» – «Да не Усолье, а Усугли!» – «Тем более...»

Но, уж когда мы добрались, все стало отлично. Я познакомилась со своими четырьмя бабушками, их детьми и внуками, о которых знала только понаслышке. Мы провели вместе несколько дней: готовили, пировали, разговаривали обо всем и щелкали орехи на завалинке. Еще мы гуляли по окрестностям с кузеном Андреем и его отцом, моим двоюродным дядей Вовой Захарченко, у которого в нашей семье было прозвище Вовка Белый, в отличие от маминого брата, он был Вовка Черный. Прямо на земле мы собирали полудрагоценные камешки флюорита, по-научному плавикового шпата, который добывался в окрестностях Усуглей. Они были разноцветные и очень красивые. Всем понравился маленький кудрявый Шурик, хотя он и не вдруг признал новую родню. Бабушка была счастлива. Прощаясь, загадывали о новой встрече, но она уже не состоялась.

"Растудыт твою в качель"

Тома: Заслуживает упоминания замечательный забайкальский говор нашей бабушки и большинства ее сестер. Его и сейчас можно услышать из уст коренных сибиряков-забайкальцев. Интересно, кстати, что русские староверы, уехавшие больше ста лет назад из тех мест и ныне живущие общинами в Бразилии, Парагвае, Австралии и других странах, сохранили этот говор. Бабушка говорила, что в их краях староверов называли семейскими за большие и дружные семьи. Как-то я смотрела фильм об их жизни в Южной Америке. Когда они разговаривали, было ощущение, что это какие-то родные люди, – так это было похоже на бабушкин разговор. Бабушкины словечки попадаются в рассказах Василия Шукшина, в эстрадных миниатюрах Михаила Евдокимова и у простых сибиряков, придавая их речи особый, неповторимый колорит.

Помню, я недоумевала, почему она называла маленького Шурика «пОчвинок». Мама смеялась: «Да не "пОчвинок", а "подсвинок", то есть маленький поросенок, младенец». Да, ну а что такого: жили-то в ее время все одной семьей: люди, куры, телята, поросята... «Накупаешь его (поросенка), бывало, в корыте, да в тряпку завернешь, а он такой хорошенький, розовый, как младенчик», – вспоминала бабушка.

Нельзя не упомянуть ее колоритные, но вполне цензурные ругательства: «Растудыт твою в качель!» или «Ах, язви тя в душу!». К нам она, впрочем, их никогда не применяла, а лишь использовала в рассказах о своей жизни, что придавало им живость и яркую характерность. Когда бабушка сидела с маленьким Шуриком, он учился у нее разговаривать, и, бывало, у него проскальзывали ее словечки: «А кто будет меня доглядать?» И не только такие...

Паспорт

Тома: Под конец жизни бабушку стала подводить память, хотя, как водится, далекое прошлое она помнила ясно и во всех подробностях. Но была одна забота, которая не давала ей покоя. Это – ее паспорт. Она всю жизнь неусыпно заботилась о его сохранности, поскольку знала, что потеря паспорта, как и других документов, грозила, если не наказанием, то большими хлопотами и неудобствами в соответствии со старой советской поговоркой: «Без бумажки ты – букашка, а с бумажкой – человек».

Паспорт бабушка всегда прятала где-нибудь на полке в своем старинном «сериванте», а потом забывала, где именно. Спустя время входит ко мне, испуганная и сердитая, и говорит: «Паспорт пропал! Не иначе как Борька-змей уташшил». Борис – тогда мой муж, и у нее с ним были непростые отношения. Начинали искать и находили там, где она его припрятала.

Говорю ей:
– Давай будем класть его в одно и то же место. Ты забудешь, а я нет.

Не тут-то было! Говорит: подальше положишь – поближе возьмешь. А через день снова: «Паспорт пропал, язви его в душу!»

– Ну и Бог с ним, он же прямо сейчас тебе не нужен? Найдется!

– Как это не нужен? А вдруг придут, спросят. А паспорта нет – скажут: пройдемте...

Божья странница

Тома: Тот же опыт в конце жизни заставлял ее быть начеку, готовой к любым невзгодам и испытаниям. Хотя трудные времена давно прошли, расслабляться было нельзя.

Даже в последние годы она по собственному желанию, несмотря на слабость, ходила в магазин за хлебом. Дорога была по прямой: туда и обратно, и она ее хорошо изучила. Но однажды этот магазин (как потом мы выяснили) оказался закрыт, и кто-то, видимо, посоветовал ей пойти в другой, подальше. Она дошла до другого магазина, купила буханку хлеба, положила ее в сумку, но дорогу домой найти не смогла. Где она бродила целый день – неизвестно. Известно только, что она не жаловалась никому, не просила о помощи, а упрямо шла, постепенно забывая, где она и куда держит путь.

Вечером мы пришли с работы, обнаружили, что бабушки нет, и начали поиски. Пришлось обратиться в милицию. Патрульные обнаружили ее вскоре на вокзале. Она утверждала, что ждет поезда, чтобы ехать домой.

Когда ее привезли, она выглядела, как божья странница: осунувшаяся, запыленная, с заостренным носом, пересохшими губами и истовым взглядом: готовая ехать, идти, куда надо. Так, как она привыкла за свою трудную жизнь. В руках она сжимала сумку. В сумке лежала нетронутая буханка хлеба. Посидев немного на своем диване и выпив воды, она вдруг снова засобиралась: «Ну, поехали, ли чо ли?»

Бабушку похоронили на «Ласточке» – это старое кладбище в Южно-Сахалинске. На вершине холма, среди деревьев, которые больше не нужно валить...

Анива

Таня: Сразу после окончания Высшей партийной школы папа получил назначение на должность редактора Анивской районной газеты «Утро Родины», и мы переехали в Аниву. После Хабаровска там было как-то глухо и страданий хоть отбавляй. Я плохо училась, учительница – толстая старуха – не любила меня, тройки и тройки, позор, тоска, о жалкий жребий мой, та-та-та-та! Главное, я почти не умела читать – это в третьем-то классе. А в доме появилась книжка «Урфин Джюс и его деревянные солдаты». Интересно – безумно, но читать – трудно, невыносимо. И вот я кое-как продираюсь сквозь этот текст, мучаюсь, устаю, отчаиваюсь – страдаю, в общем. Перед глазами у меня – эта книга, этот стол у окна и – охота пуще неволи.

Напутствие молодому специалисту. Хабаровск. 1963

Тома: Да, в Аниве уже не было той свободы, как в Хабаровске. Приходилось ходить в садик, а в садике был тихий час, и надо было спать. Это было нестерпимо. Я не привыкла к распорядку и почти никогда не засыпала, и необходимость тихо лежать целый час или полтора воспринимала как неволю.

Раз, наскучив бесцельным лежанием, я вытащила из подушки перышко, послюнила его и начала потихоньку щекотать мальчишку, который мирно спал на соседней раскладушке. Тот вздрагивал, отмахивался, как будто его кусали мухи, вертелся, но не просыпался. Это казалось забавным. Наконец, мне надоело, и я перестала. Вскоре объявили подъем, и тут оказалось, что у мальчишки вся подушка в крови: носовое кровотечение. Была ли это моя вина, не знаю. Но вполне возможно. Я никому ничего не сказала, но вину чувствую до сих пор.

Как-то зимой нашу группу повели на прогулку на реку Лютога. Там заготавливали лед для городского ледника. Меня поразили огромные голубые прозрачные кубы, которые сияли на солнце и внутри каждого было какое-то снежное королевство.

В садике у нас были уроки английского, что очень странно: во времена железного занавеса и холодной войны в заштатном поселке на краю света мы учили:

Много позже я узнала, что в США в те же годы всерьез опасались ядерного удара со стороны СССР, и детей всех возрастов регулярно тренировали, как нужно прятаться под парты в случае бомбежки. Рассказывают, что и советская партноменклатура в дни Карибского кризиса поспешно вывозила свои семьи из Москвы и Подмосковья вглубь России, но у нас, на Дальнем Востоке, никакой паники не было, детей к войне не готовили, а, напротив, учили английским песенкам. Впрочем, как показала современная история, одно другому не мешает...

В Аниве же мне приснился страшный сон. Как будто я стою в комнате и смотрю на дверь спальни, а из дверной щели, там, где петли, высовываются чьи-то толстые пальцы и шевелятся! Я хочу бежать, но не могу, хочу кричать, тоже не могу, ужас, ужас!

Вообще же, для кошмаров в детстве я не помню никаких оснований. Детство было вполне счастливое, хотя отголоски каких-то суровых и важных событий вроде национально-освободительных войн в Африке или кубинской революции доносились до нас из радиоэфира и со страниц популярного иллюстрированного журнала «Огонек», любимого в нашей семье. Была невероятно знаменитой песня о кубинских революционерах:

На задворках нашего анивского дома располагалась большая военная часть, и вдоль ее длинного зеленого забора тянулась пустынная дорога. Мне тогда казалось, что именно по этой дороге должны пройти, чеканя шаг, мужественные «барбудос» во главе с «вдохновенным Фиделем». Иногда этот «чеканный шаг» прямо звучал у меня в ушах, и я даже ходила на дорогу посмотреть: не идут ли?

Слава Богу, барбудос до нас не дошли. А так хотелось.

Мама любила Фиделя Кастро. Он был большой, красивый, бородатый, дерзкий и храбрый. Но, как ни странно, его политического оппонента, президента США Джона Кеннеди, мама любила тоже. А пуще Джона она восхищалась изящной Жаклин. Их фотографии тоже часто печатали тогда в «Огоньке». Когда в этом же 1963 году президента Кеннеди застрелили в Далласе, это было для нее большим потрясением.

Впоследствии у нас появилась толстая книга У. Манчестера «Убийство президента Кеннеди», и мама с отцом читали ее, а потом мама пересказывала нам леденящую душу историю, как Ли Харви Освальд стрелял в Джона Кеннеди из окна склада учебников, а потом Джека Руби подослали, чтобы убить Освальда, а у Освальда, оказывается, была русская (!) жена, Марина, и связи в СССР. Это же первый шпионский детектив!

Так же сильно, как история Джона и Жаклин Кеннеди, маму увлекала только история Пушкина и его жены Натальи Николаевны Гончаровой. Она знала все подробности их жизни, любила читать письма поэта к жене и не уставала нам рассказывать о красоте и тонкой талии Натальи Николаевны.

Еще из тогдашней «политики» помню мамин «детский анекдот»: приехали как-то в Советский Союз вьетнамский лидер Хо Ши Мин и китайский писатель Го Можо. Хо Ши Мин был одет в полувоенный френч, а Го Можо – в китайский национальный костюм, похожий на длинный халат. Повели их в детский сад. Детей научили, чтобы они приветствовали гостей словами: «Здравствуйте, дядюшка Хо Ши Мин! Здравствуйте, дядюшка Го Можо». Но увидев необычно одетого китайца, дети смешались и сказали: «Здравствуйте, дядюшка Хо Ши Мин, здравствуйте, Гоможопина тетя!» ...Ну, смешно же.

Деревня

Таня: Примерно в это время мы с Томой гостили летом у маминой сестры и нашей тетушки Валентины Григорьевны в каком-то селе Приморского края, где она жила с мужем Иваном и сыновьями, Анатолем и Павкой, и учительствовала в школе. У нас обеих остались смутные, но приятные и как будто таинственные воспоминания о том лете. Вот я вижу нас на зеленом склоне. Мы идем по травке вверх, видим школу и входим. Школа пустая, гулкая и пахнет свежей краской, побелкой. Так хорошо, необычно и здорово нарушать эту летнюю тишину звуком шагов и голосов. Крышки парт так звонко хлопают, и эхо звенит.

А вот мы с Томой и тетей Валей сидим на ветвях огромной черемухи, дотягиваемся до ягод, их много - черных, блестящих. Можно набить полный рот и потом стрелять мокрыми зелеными косточками. Тетя Валя посмеивается, пошучивает. Коса у нее вокруг головы. Красота!

А вечером у крыльца – потемки. Такие густые потемки! И в них полно звуков, запахов, какого-то неуловимого таинственного движения. И надо идти за «вечеряшним» молоком к соседке – уже подоили. Вот иду: цикады трещат, ночные мотыльки тычутся – мохнатые, безумные, а под крышей толстый паук, мы его днем видели, сидит, ждет в потемках. Не то чтобы страшно, но все же опасно. Потом - тихие голоса, что-то звякает, булькает, скрипит калитка, и я иду назад. Банка с молоком теплая, до краев полная, пахнет сладко и существенно. Потом, когда пьешь это молоко с черным хлебом – очень вкусно, но о корове при этом лучше не думать.

Еще там были катания на поросенке, внезапная встреча за оврагом с серьезным бараном, блуждания в бескрайнем кукурузном поле, чтение занятных книг. Помню, одна глава называлась «В ночи кричат козодои». Каково! Словом, множество приключений. Наверное, мы там не все лето были, месяц, вероятно. Кто нас туда привез, кто забрал – не помню. Может, папа в Шмаковку на курорт ездил.

Устье р. Курилки, где так и стоит наш дом (внизу слева). Современное фото.

Тома: Дело в том, что мы гостили у тети Вали дважды: один раз в деревне Новая ДЕвица, году в 1962-м, а второй раз – в селе Лазо, четырьмя годами позже. Воспоминания о них, хоть и отличаются друг от друга, но так переплелись, и уже трудно понять, где какое.

Первые из них действительно вполне хтонические: потемки, скрип калитки, мохнатый паук, запах парного молока, кукурузные заросли, катание на поросенке Борьке и бабушка на крыльце с полной миской жареных пирожков с зеленым луком и яйцами.

Из второй поездки уже припоминается гулкая школа, раскидистая черемуха, жара, чтение шпионской повести «Тайна Золотой долины» на тенистой веранде библиотеки. И как мы приручили двух только что вылупившихся цыплят, а они подумали, что мы и есть их мамы, и с истошными криками бегали за нами повсюду, и спали у нас на груди, и пачкали нам майки.

То ли во сне, то ли наяву я вижу, как мы подходим к лесу, который начинается вдруг, прямо от конца поля, и встает стеной. Огромные деревья на опушке освещены солнцем, дальше – сумрак леса, а между стволами первого ряда деревьев висят здесь и там нарядные разноцветные пауки, каждый в центре своей паутины: красные в клетку, желто-полосатые, серые и черные величиной с кулак. Чудеса.

Курильск

Таня: Через год отца назначили редактором другой районной газеты – «Красный маяк» – на остров Итуруп. Когда мы приехали в Курильск, с парохода на рейде до берега нас вез плашкоут. Была чудесная тихая погода, синее море, зеленый приближающийся берег и почему-то полная тишина, видно, после непрерывного рокота парохода.

Много лет спустя, когда я с экспедицией была на этом рейде, я увидела, что над всей местностью нависает огромная гора – вулкан Богдан Хмельницкий (1569 м). Но тогда я его вообще не заметила, а из поселка его, вероятно, не особенно видно, так как он расположен практически на уровне моря, и вид на вулкан перекрывают его предгорья.

Квартира, в которую мы въехали, была ужасно грязная и засаленная, впрочем, как и предыдущая, анивская. Мама, вздохнув, принялась за уборку. Нам с Томой было поручено перемыть с песочком многочисленные чашки, благо, бережок речки – прямо за оградой. Чашки хорошо отмывались и блистали белизной. Тем более было обидно, что одна из них, тихо покачиваясь, уплыла в море. Мы было кинулись за ней, но песчаный берег так круто уходил в глубину и осыпался, что у нас хватило ума не упорствовать, а лишь горько сожалеть об утрате. С тех пор осыпающийся песчаный берег, на который невозможно вылезти из воды, – предмет моих ночных кошмаров.

Впрочем, курильский берег и радовал многим. Мы находили там красивые черепки от посуды японской работы, ловили между камней рыбок «семидыров» на леску и, надев прозрачные цветные плащики, выходили любоваться буйным штормовым прибоем и порой уходили вдоль берега так далеко, что нас теряли дома.

Папа (справа) на крыльце газеты «Красный маяк». Курильск. 1964

Новый год. Курильск, 1965

Однажды Зойка, приятельница наша, вероятно на год моложе меня, ушла с Томой на целый день. Отец пришел домой на обед – Томы нет. Время идти в школу – Томы нет. Он пошел ее искать. Нашел на берегу километрах в двух от дома, где они с Зойкой ловили семидыров под камнями.

Тома: У отца от гнева сделались зеленые глаза. Он сказал: «Ты знаешь, который час? Уже второй урок начался! Вот иди немедленно в школу и скажи учительнице, что ты прогуляла». Я поплелась домой переодеваться, а хмурый папа пошел на работу. Когда я наконец добрела до школы, шел уже третий урок. Я, как велели, войдя в класс сказала: «Извините, Анастасия Алексеевна, я прогуляла». Учительница удивилась, велела мне садиться и ничего не сказала. Чистосердечное признание, как известно, облегчает участь.

Мы вообще там много бродили по окрестностям поселка без всякого страха. По тропе сквозь дремучие заросли бамбука поднимались одни на сопку, хотя там водились медведи, ходили рыбачить и купаться на море. Интересная была жизнь, бродячая. И на фотографиях мы выглядим как какие-то цыганские дети: в юбках поверх штанов и в платках вместо шапок.

Таня: Подружка эта, Зойка, была оторва. Она приехала с матерью из Одессы и знала жизнь куда лучше нас. Нас поражали ее неслыханные дворовые песни. Приведу, как запомнила, одну, которую с тех пор я, кстати, никогда больше ни от кого не слышала.

Зойка эта вечно вовлекала нас в какие-то запретные деяния, от которых сосало под ложечкой: то ходили, куда не велят, то дерзили. Весь мир был ей враждебен, требовал от нее хитрости и хладнокровного сопротивления. Для нее весь мир был нехорош, а она - хороша, для меня же, наоборот: не хороша была я, а мир вполне себе.

Из школьных воспоминаний того года остались только репетиции художественной самодеятельности. Репетировала с нами маленькая полная дама в летах, какого-то не отечественного вида и с акцентом, вероятно, немецким или прибалтийским. Бог знает, как ее занесло на остров Итуруп. Тогда там было много странных людей со всей страны.

Мы должны были танцевать нечто нежное и воздушное, и она тщетно пыталась пробудить в нас сильфид. Я, как новенькая, не вдруг поняла, что она имеет в виду, когда все повторяет: «Головки в сродки, головки в сродки». Оказывается, вставши в круг, мы должны были наклонить головки «в середку». Вряд ли из нас вышли хоть сколь-нибудь приличные сильфиды. Нам с Ольгой Павловой больше нравилось, нарядившись в материнские халаты и тюрбаны из полотенец, изображать (между прочим, не где-нибудь, а на сцене клуба, для публики) танец неких экзотических странников под такую песню:

Потом с такими же джимбамбалами «устал один турец...», потом «упал один турец...», а вслед за ним упал и целый караван. Ничего, хлопали нам.

Хоть прожили мы в Курильске всего год, но и кур имели, и картошку сажали. Картошка росла прямо на песке с удобрением из морской капусты и прочих водорослей, собранных на берегу, и дохлой, посленерестовой горбуши. И отличная была картошка. А у кур был петух. Со своим соседом, как видно, тех же кровей, они устраивали показательные бои. Они не только бились до крови, но и бегали, как бешеные. Сперва сосед гнал нашего, потом наш резко останавливался, разворачивался и тем, как видно, пугал соперника, тот не выдерживал, и теперь уже наш гнал его. Так повторялось много раз, пока оба не падали. Они долго лежали, прикрыв пленкой глаза, а курицы одобрительно наблюдали и тихо переговаривались меж собой. Для кур папа строил утепленный курятник, как и всегда потом, вдумчиво, неспешно и с использованием всех подручных материалов. До совершенства его довести, правда, не удалось – снова переехали.

С мамой возле почты. Курильск, 1965

А странно насчет картошки: приехали летом и уехали следующим летом, когда же картошка успела? Может, это были лишь благие намерения, а так помнится...

Южный, город Вьюжный...

Таня: Видимо, испытательный срок в качестве редактора районных газет отец выдержал успешно, потому что в 1965 году его перевели в Южно-Сахалинск и назначили инструктором отдела пропаганды и агитации Сахалинского обкома КПСС. Маме предложили должность начальника одного из городских отделений связи. Переехали мы в Южно-Сахалинск летом, поселились в новенькой, с запахом свежей краски квартире на улице Ленина, 218. Город большой, можно сказать, столичный, вид из окон прямо на главную улицу. Там у нас над шторами на потолке был странный оптический эффект, как в камере-обскура. По потолку двигались маленькие перевернутые машины и пешеходы, цветные и довольно четкие, можно было долго созерцать.

Я осенью пошла в 11-ю школу. Это был какой-то хулиганский 5 "Д" класс. Нашлась только одна подходящая мне подружка Марина Белокобыльская. Она жила в нашем же доме с одним только отцом, импозантным мужчиной, которого я смущалась. И у них была довольно солидная библиотека. Как-то я увидела там «Графа Монте-Кристо», попросила почитать и, наслышанная о блеске Дюма, с жаром набросилась. Разочарование ждало меня. Вначале еще так-сяк, а потом все интриги, интриги, да сложные такие, и все, только чтобы отомстить, – скучно. А книга толстая, а читаю я все еще медленно. Нет, не то.

Сахалин

Таня: Но вот как-то папа принес новую, аккуратную такую и пахнущую типографской краской книжечку «Полдень, XXII век (Возвращение)» Аркадия и Бориса Стругацких. Вот это было чудесно! Там все было так, как и должно быть в светлом будущем и как, несомненно, будет. Совершенно живые, симпатичные люди, не то, что ходульные герои из «Туманности Андромеды». И люди-то всякие: есть и глупые (Борис Фокин), и невыносимо занудные (доктор Бадер), и несчастливые (Поль Гнедых), и неудачливые (Атос Сидоров), а вот мерзавцев нет, стяжателей и злодеев нет. А уж как хорош Горбовский! Грустно, что нескоро это будет, аж в XXII веке! Но, позвольте, ведь и сегодня есть такие люди: Гагарин, например, сами Стругацкие, геологи, полярники, ученые всякие. Разве не о них сняты фильмы «Семеро смелых», «Неотправленное письмо», «Девять дней одного года». А «Чук и Гек» Гайдара тоже ведь о таких. Теперь я думаю, что маменька наша, несомненно, из этой же породы, недаром она так любила «Чука и Гека» и мечтала стать геологом. Ей бы очень пошло.

Правда, надо сказать, что и у Стругацких, и в фильмах этих очень мало женщин, у Стругацких так их вообще практически нет, а в фильмах по одной на большую мужскую компанию. Оно и понятно: женщины почти всегда более суетны, тщеславны, идеалистов не любят, тянут в болото быта, и подходящие встречаются только отдельными экземплярами.

Но вообще, Стругацкие, я считаю, сочинили лучшую в мире утопию и, по-моему, в этом смысле недооценены. Чаще всего поминают их более поздние работы, гораздо менее оптимистичные, отражающие их разочарование в идее линейного прогресса цивилизации. А вот мечта о прекрасном мире будущего, увы, потеряна.

Но, что говорить, книг о счастливой жизни и о вполне хороших людях вообще мало. Ну, «Детство» Толстого, «Детские годы Багрова-внука» Аксакова (хоть и суровая, порой страшная, но счастливая жизнь), «Лето господне» Шмелева, ну, «Чегемские рассказы» Искандера, «Чистый Дор», «Недопесок Наполеон III» Коваля, «Чук и Гек», что ж еще? Видите ли, «все счастливые семьи похожи друг на друга»! Каково! Все бы нам чужие и разнообразные несчастья наблюдать. Нет, по-моему, утопия, воспоминание об утраченном или существующем рае – сколь прекрасны, столь и необходимы.

Так вот с «Полудня» я и зачитала все подряд, в основном русскую классику, сперва школьную, программную, а потом все, что могла достать. Реальность почти скрылась из глаз моих.

К тому же в школе № 5 с шестого по десятый класс атмосфера была совсем другая, начитанность и интеллектуальность были в цене. Однажды, помню, в ответ на какое-то общее недоумение я вышла к доске и написала: «Боккаччо. «Декамерон». Все так и ахнули, зауважали. Когда я начинала отвечать по литературе, наш первый ученик Миша Садчиков разворачивался на парте и говорил: «Ну, это можно и послушать».

Ко мне часто обращались по спорным вопросам. Так, например, Витя Маловичко раз спросил: «Что такое «прелюбодей»,? А то мы тут поспорили». Один из первых комплиментов отвесил мне тоже он: «Когда я смотрю на тебя, Татьяна, то думаю, что из правила «Курица не птица, женщина – не человек» есть исключения».

С учительницей по литературе Ириной Павловной нам здорово повезло. Это была умная, внимательная, спокойная и немного грустная женщина. Даже наши гордые мальчики отличали ее среди прочих учителей за эрудицию и внимательность к нашим мнениям. Ирина Павловна ценила мои сочинения. Благодаря ей я впервые почувствовала, что на что-то интересное способна. Потому что до нее, в 6-м классе, литературу вела у нас Римма Дмитриевна, и от ее холодных взглядов я увядала. Когда, читая «Песнь о вещем Олеге», она произносила «Вы, отроки-други, возьмите коня», это в ее устах звучало так высокомерно и повелительно, что мне было ясно: это ее характер, а не князя. В задумчивости и печали разве так говорят?..

Томление духа

Таня: В 6-м классе я дружила с Людой Черепановой и Мариной Кречетовой. С Людой мы готовились стать космонавтами. С этой целью летом вставали ни свет ни заря (это уже и тогда было для меня подвигом) и бежали в парк. Там, у озера Нижнего, в укромном заросшем уголке у пристани было у нас заветное дерево – большой, немного наклоненный ильм, на котором мы как-то изловчились прикрепить повыше портрет Гагарина и под которым всячески тренировали наш вестибулярный аппарат.

Но потом Люда с Мариной почему-то начали дружить против меня, а я подружилась с Леной Белоножкиной. С нею мы ежевечерне прогуливались по улице Ленина и вели доверительные разговоры. Мне эти разговоры были внове и крайне любопытны, так как я впервые с кем-то говорила про любовь, про девичьи, женские мелочи и премудрости. Она говорила, что считала меня очень гордой и таинственной, возможно, влюбленной в какого-нибудь взрослого мальчика. Каково же было ее удивление, когда она узнала, что я влюблена в нашего Парамонова. А влюблена я была в него не почему-нибудь, а потому, что у него была любовь с Галей Ткачевой.

Как-то любовь для меня всегда требовала страдания и разлуки. Помнится, я сочиняла про любовь такие мотивы: сначала они полюбили друг друга, однажды поцеловались, и вдруг он улетает к звездам, а она, естественно, навсегда остается одна; потом история слегка изменилась: они поженились, и он скоро улетел к звездам. В конце концов, к девятому классу я пришла к варианту Татьяны Лариной: она любит всю жизнь одного, а выходит за муж за другого. То есть счастливой любви не бывает. Для любви нужен недоступный предмет.

Между тем в классе в меня был влюблен Саша Козлов, дарил искусно разрисованные всеми видами вооружений промокашки, приставал с разговорами и надоедал ужасно. Много позже я узнала, что и Петя Завьялов очень на меня поглядывал, но объясниться не посмел, а я ничего и не заметила: влюбленные в меня - меня не интересовали.

Параллельная реальность

Таня: От полного погружения в параллельную реальность я сделалась слишком рассеянной. Маменька, работавшая на почтамте в двух минутах ходу, прибегала обедать домой. Меня она просила лишь об одном: включить за 10 минут до ее прихода чайник. Я хотела быть послушной, но не могла.

Каждый день я вздрагивала и опоминалась лишь от стука входной двери. Однажды она не выдержала и погоняла меня тапком. В самом деле: тут ведь легко и наглость, и издевательство заподозрить. Но все-таки, думаю, она сама, так любившая читать в детстве и так мало имевшая к тому времени и возможностей, сочувствовала мне. Ничем-то меня на кухне не утруждали. Во всяком случае, я не помню. Однажды сама вызвалась сварить кисель. Мама оставила на столе растворимый брикет, молвила: «Кисель на столе», и ушла на работу. Звоню ей и говорю: «Кисель нашла, а где крахмал?» Я бы и этого не помнила, но маменька неоднократно рассказывала, как над этим вместе с ней хохотал весь ее отдел доставки. Мне казалось, что в этом ее рассказе был какой-то привкус гордости за свою столь непрактичную дочь.

Кроме того, я все теряла. Вернее, у меня все крали. С одной стороны, я любила красивые и не такие уж частые в нашем быту вещи: многоцветные шариковые ручки, белые сапожки, тонкий болоньевый плащик – итальянский, красивые колготки. А с другой стороны, я не считала нужным как-то особенно их беречь, вернее, я просто об этом не думала, и все повторяющиеся эпизоды пропаж ничему меня не учили. «Как? – изумлялась расстроенная мама. – Как у тебя могли украсть колготки с задницы?» Ну как: колготки – из раздевалки на физкультуре, плащ и сапоги - из гардероба, ручки – с парты, увы, я ничего не прятала. А еще я лунатила. Однажды утром Тома дрожащим голосом рассказала, как ночью она проснулась от того, что я тянула из-под нее простыню. На робкий вопрос: «Что ты делаешь, Таня?» Таня глухо отвечала: «Мне надо, надо...» В другой раз бабушка, которая спала тогда в нашей комнате, наблюдала, как я беру ночью со стола книги из стопки и одну за другой бросаю их на пол. Утром, проснувшись, я раздраженно собирала их, не задаваясь, однако, вопросом, как они на полу очутились. А вот недавно я проснулась и вижу, что у меня на коленях два четких красных пятна, будто я на полу стояла коленопреклоненно. Интересно, что я делаю по ночам? Некому теперь рассказать.

Однажды на зимних каникулах мы, группой в человек 15, все из нашей школы, поехали в Москву. Помню только, как ходили в Третьяковку. В какой-то момент нас отпустили в свободное плаванье, сбор через час в фойе. И вот среди этих чудес я совершенно выпала из времени, и все прождали меня лишних два часа.

Вышла я в таком состоянии, что мне даже слова худого никто не сказал, не упрекнул. Ну что с нее взять, сами видите: не в себе человек, лучше не трогать.

Бесы

Таня: Любимым писателем скоро стал у меня Достоевский, кроме Пушкина, конечно. Перечитала я практически все. Особое впечатление произвели «Бесы». Как-то мы вечером гуляли с отцом – редкий случай – и рассуждали о том о сем. Я высказала поразившую меня тогда мысль, что, для того чтобы быть революционером, то есть идти против власти, надо быть либо идейным, свято верящим в свою правоту героем («как наши революционеры в 1917 году»), либо преступным мерзавцем, как Петруша Верховенский. Должно быть, папа понял, что отсюда недалеко до мысли, что иные из революционеров в 1917 году, возможно, тоже были бесами. Он поддакнул слегка и замял как-то эту тему, отвлек меня. Впоследствии, когда я приезжала на каникулы, отец всегда осторожно пытал меня про мои политические взгляды, боялся. В самом деле, если бы кто-нибудь рассказал мне тогда, что нынче говорят о нашей советской истории, я б точно пошла в диссиденты. Но Бог миловал. Тяжкая у них и испепеляющая душу судьба.

Дурное общество

Тома: Мои воспоминания о южно-сахалинском периоде жизни нашей семьи совершенно безоблачны. В школе все шло легко и непринужденно, я всегда была на хорошем счету и пользовалась этим. Взаимоотношения с одноклассниками складывались вполне успешно, были у меня и подружки, и друзья, и кавалеры, и «обожатели».

Время от времени ко мне подсаживали отъявленных двоечников и хулиганов, чтобы я на них положительно влияла. Хулиганы привязывались ко мне, но, как двоечники на отличницу, смотрели всегда немного снизу вверх. Меня такой ракурс вполне устраивал. А поскольку у них существовал еще отдельная от школы романтическая, уличная жизнь, они меня в нее так или иначе вовлекали. Можно сказать, что это были «опасные связи».

Раз в пятом классе мы гуляли по окрестностям с Генкой Морозовым, по мнению учителей, второгодником и хулиганом, а по-моему, классным парнем и верным другом. Он предложил обследовать строящееся здание гостиницы «Рыбак», что на привокзальной площади. Но только мы сунулись внутрь, как появился сторож с ружьем и пригрозил, что отведет нас в милицию. Тогда Генка предложил взобраться в здание по наружной стене. Идея была хорошая: раньше мне по отвесным стенам лазить не приходилось.

Лезть пришлось аж до третьего этажа, потому что окно на втором этаже было забито досками. Ну, на третий, так на третий. Из бетонных торцов панелей торчали какие-то короткие стальные пластины, выступающие части металлоконструкций, за которые мы хватались и карабкались наверх, почти как на современном скалодроме.

Поднялись мы относительно легко, погуляли по этажам и хотели уже уходить, но тут выяснилось, что лестница на первый этаж была намертво заколочена, а спуститься так же, как мы поднялись, оказалось нереально: слишком высоко и опасно. Вечерело. Сторож между тем засек нас и ходил с ружьем по первому этажу, приговаривая:

– Ну-ну, только спуститесь, я вас!
Тут Генка говорит:
– Подождем до ночи, вдруг он уйдет.

Ему-то было все равно: его дома никто не ждал, родители вечно пьянствовали. А я живо представила себе, как я прихожу домой ночью... Нет, говорю, Генка, как хочешь, а надо спускаться. Подождав немного, мы решили пересечь вестибюль второго этажа, у которого еще не было пола, по узкой балке, переброшенной через провал, чтобы оттуда потом по противоположной стене спуститься вниз: там все-таки пониже. Генка перешел первым, сторожа не было, потом пошла я. На середине пути откуда-то возник сторож и начал грозить расправой.

Я балансировала на этой балке, как циркач на канате, стараясь не смотреть вниз, на сторожа. Тот явно жаждал моей крови. И тут Генка тихо, но внятно обругал его и велел убираться, пока не поздно. Сторож подумал-подумал и ушел от греха. Домой я пришла в сумерках. В глазах стояла колеблющаяся бездна под ногами. А когда я сняла свои новые заграничные ботинки, привезенные отцом из Сингапура, оказалось, что вся мягкая каучуковая подошва изорвана в клочья. Романтика, черт побери!

Хулиганы при ближайшем рассмотрении оказывались вполне приличными и кроткими мальчиками. Они обеспечивали мне протекцию от всех других хулиганов. Сашка Лазарчук оказался музыкально образован: в нашей квартире он играл на пианино и пел: «Снова цветут каштаны, слышится плеск Днепра...» Это было странно даже для того времени, потому что тогда все уже с ума сходили по «Битлз» или, на крайний случай, по «Поющим гитарам». Генка Морозов был красивый, мужественный и немногословный. Он всегда сидел за партой слева от меня, чтобы я не видела его закрытый бельмом левый глаз, который выжег ему пьяный отец, плеснув кислотой. К сожалению, сидение со мной ему несильно помогло, и он остался на второй год в шестом классе. Видно, не туда смотрел он своим единственным глазом.

Мой одноклассник с четвертого класса, друг и неизменный обожатель Женя Зозуля умел и любил фотографировать, и хоть фотографии выходили не слишком четкие, зато их было много.

На нашей лестничной площадке вечно толпились мальчишки, ожидая, когда я к ним выйду, и от нечего делать то шумели, то стучали, то звонили, то связывали веревкой нашу дверь с соседской. Татьяна эти сборища не одобряла и требовала, чтобы я немедленно прекратила это безобразие, но мне это безобразие, скорее, нравилось, и поэтому оно еще некоторое время продолжалось, а потом все подросли и поумнели. А потом мы снова переехали.
Вообще, я легко поддавалась чужому влиянию, видимо, вследствие некой пластичности натуры, которая выражалась в умении подстраиваться под человека. Мне всегда было легко общаться с самыми разными людьми.
Отсутствие жестких принципов позволяло мне усваивать не только хорошие, но и плохие манеры. Глядя на свою не от мира сего сестру, я провозглашала единственный доступный мне тогда принцип: «Жить надо легче!» Иногда он мне помогал.

Я могла располагать к себе и сверстников, и учителей, могла быть одновременно и примерной отличницей, и «свойским парнем». Иногда за эту «гибкость» мне доставалось от сестры. Раз вернулась я из пионерского лагеря (лет 10 мне было) и начала ей что-то рассказывать, козыряя новым лексиконом, усвоенным в лагере. Таня, послушала меня с минуту, потом брезгливо оборвала и сказала: «Иди, приди в себя. Помолчи и почитай книжку».

Примерно в то же время, когда вся семья была дома, вдруг погас свет. Я тут же ляпнула: «Темнота – друг молодежи!» А потом еще и еще что-то в этом духе. Наступила пауза. Потом из темноты голос отца задумчиво сказал: «За одну минуту ты сказала три глупости». И замолчал.

Однажды я получила по географии двойку. Это было непривычно, и отец, увидев ее в дневнике, спросил, в чем дело. Я, ухмыляясь, объяснила, что на пятерку я в этот раз не знала, а четверку получать принципиально не хотела, и поэтому отвечать оказалась. В следующий раз, мол, получу пятерку. Отец вскипел. Это был один из тех редких моментов, когда он становился страшен в гневе. Глаза его сделались зелеными и злыми, и он был буквально в бешенстве. Возмутило его мое высокомерие и гордыня. Пришлось выслушать его строгое поучение. Интересно, что по поводу бытовых проказ он никогда так не ярился.

Однажды мы с ним делали уборку в доме. А было мне уже лет 12. Я пылесосила, а он шваброй протирал пол. Вдруг я посмотрела на таз с водой и подумала: а вот интересно, засосет пылесос воду или нет? И, недолго думая, сунула щетку в таз. Пылесос натужно загудел, засасывая воду, потом чихнул, задымился и заглох. На звук и запах явился из соседней комнаты папа. Посмотрел на бездыханный пылесос, выслушал мои объяснения и покачал головой: «Э-эх, была бы ты поменьше, хоть бы высечь тебя, а так...» На том дело и кончилось. Но гордыня – это, конечно, другое. Это грех!

«Ленин всегда с тобой»

Тома: В возрасте 10 лет я пошла в музыкальную школу. Учительница по специальности была очень строгая, надменная дама. Она меня недолюбливала, считала переростком и била по рукам, когда я ошибалась в нотах. На ее уроки я ходила два раза в неделю, как на казнь. Но потом урок заканчивался, и жизнь снова налаживалась. На сольфеджио и на хоре все было легко и приятно, но все же после четырех классов я школу бросила.

Конец 60-х – начало 70-х были временем пышных советских праздников: 50-летие Октябрьской революции, 100-летие Ленина, 50-летие образования СССР. А славить Ленина и партию нужно было, конечно, хором. И вот наш хор детской музыкальной школы выстраивался вместе с Сахалинским народным хором и хором музыкального училища на сцене нового, только что построенного драмтеатра (ныне – Чехов-центр). Слепил горячий свет софитов, внизу, за рампой, дышал полный зал людей, «руководителей и передовиков производства». Ведущая зычно объявляла:

– Выступает сводный хор! Музыка Серафима Туликова, слова Льва Ошанина. «Ленин всегда с тобой»!

Сейчас такие празднования остались только в Северной Корее, а тогда были и у нас, и не дай Бог им снова вернуться.

Но в хоровом пении есть и адреналин, и магия, и эйфория, и для нас тогда важно было не что петь, а как и где. Пели мы чисто и многоголосно, а местом был театр, и это было самое главное. В перерыве можно было тихонько прокрасться за кулисы, в служебные помещения и помечтать о сцене. К тому же нам сшили костюмы: красные блузы с белыми галстуками и белые юбки, и отпускали с уроков на примерки и репетиции на зависть всем одноклассникам. Красота.

«Смерички»

Тома: В седьмом классе мы организовали вокальный ансамбль. Все участницы учились в музыкальной школе. На уроках домоводства мы сами сшили себе платья из зеленой в клетку шотландки. Платья получились, как видно сейчас, уродливые, но зато у всех одинаковые. Мы подготовили небольшой репертуар и начали выступать в школах, детских садах и санаториях. За активность нас выдвинули на городской смотр художественной самодеятельности.
Мы явились в Дом пионеров, где проходил смотр, но почему-то опоздали. Оказалось, что концерт уже начался, программа утверждена, и организаторы сидят где-то в зале. Кто-то посоветовал: идите, просите жюри. Разрешат - будете петь. В темноте мы поползли по рядам в поисках жюри, кое-как нашли их и, стоя на коленях в проходе, сбивчивым шепотом объясняли, кто мы такие и чего хотим. Нам разрешили и велели готовиться.

Тут еще выяснилось, что нашу песню, «Товарищ», в этом же концерте кто-то уже спел до нас, что досадно, но отступать было некуда. Наш аккомпаниатор, парень-старшеклассник с гитарой, которого к нам приставили накануне смотра, должен был задавать нам ритм. Рядом с нами стоять он категорически отказался и пытался пристроиться где-то за сценой. Когда подошла наша очередь, оказалось, что то ли шнур у него короткий, то ли из-за кулис его не слышно, но пришлось ему прятаться за задником сцены – таким легким занавесом с разрезом посередине.

Он долго устраивался там со своей гитарой, интригуя публику загадочными колыханиями полотна. Потом, уже под хихиканья в зале на сцену неловко выползла наша группа. Вместо того, чтобы красиво рассредоточиться по сцене, мы сплотились в глубине, у самого занавеса, там, где прятался наш музыкант, и, как было задумано, повернулись вполоборота к зрителям. Гитарист из-за занавески четыре раза ударил по струнам: «Пам, пам, пам, пам!» - и мы запели:

Пели мы истово, очень старались, а самая фишка была между куплетами. Там шел проигрыш из восьми аккордов. На счет «шесть» вся группа должна была дерзко и как бы с вызовом развернуться лицом в зал. Считать до шести следовало про себя, но напряжение было столь велико, что когда наступил этот проигрыш, то под аккорды гитариста весь зал услышал наш четкий, нарастающий шепот: «Раз, два, три, четыре, пять, ШЕСТЬ! (мы крутанулись) семь, восемь» – и прямо зверски:

Места никакого, мы кажется, не заняли, но лауреатами стали, и даже на телевидение нас пригласили. Группа наша почему-то называлась «Смерички», что в переводе с украинского означает «Елочки». С чего бы? Видимо, подражая одноименному украинскому ВИА тех лет, а может, по цвету платьев...

Хождение за три океана

Таня: Хрущевская оттепель закончилась, начался «великий откат»: новый виток завинчивания гаек, борьба с инакомыслием и преследование диссидентов. Работа отца в обкоме предполагала неукоснительное следование установкам вышестоящих органов и не допускала никакой самодеятельности. Перспектива неизбежного двоемыслия и внутреннего конфликта, видимо, угнетала отца, но просто уволиться – значило осложнить жизнь семьи. На этом фоне мечта о свободе пересеклась с воспоминаниями о море, и в 1969 году отец совершил крутой маневр. По приглашению старого морского товарища он решил вернуться во флот и таким образом под приличным предлогом сбежать из обкома, на «свежий воздух», в море. Обкомовское начальство не возражало и даже оставило ему пути для возвращения.

Его приняли помполитом, старшим помощником капитана по политической работе, в экипаж нового сухогруза «Краснополье», который только что сошел со стапелей судоверфи в Румынии. Вместе со всей командой отец отправился принимать судно в порт Констанцу, а оттуда с грузом леса на палубе и грузом «спецназначения» в трюме «Краснополье» уходило во Вьетнам, где тогда шла война. Суэцкий канал был закрыт из-за египетско-израильской войны 1967-1970 гг., поэтому путь их из Черного моря лежал через Босфор и Дарданеллы в Средиземное, далее через Гибралтар, вокруг Африки и Индии во вьетнамский порт Хайфон. Обратный маршрут проходил через Сингапур, Корею и Японию домой, на Сахалин, в порт приписки Корсаков.

При пересечении экватора, где-то западнее африканской Республики Габон, отец по старой морской традиции прошел обряд «морского крещения», о чем имеется красочный диплом, подписанный Нептуном, Богом морей.
Из разных портов папа слал нам телеграммы, например, «Привет с Лимпомпо...» и приписка телеграфиста: «Так дано – Лимпомпо». Это потому, что именно так мы, дети, любили произносить название, известное с пеленок из Чуковского: «...На далекой Лимпопо, где гуляет гиппопо».

Долго его не было, месяцев девять. Наконец, они пришли в Корсаков, встали где-то на рейде, и он позвонил с корабля сказать, что сразу приехать не может, мол, надо еще подождать. Помню, мама с Томой щебечут, радуются, а я разрыдалась в трубку и расстроила всех.

В море, в разлуке хорошо пишутся стихи, вот одно из них:

Из дальнего плавания папа привез два чемодана подарков. Подарки были замечательные: японский оранжевый порошочек для приготовления апельсинового джуса, цветные шариковые ручки, жевательная резинка, изящные ботиночки, итальянский болоньевый плащик, несколько отрезов гипюра разных цветов и еще много всего. Из кремового гипюра мне сшили платье на выпускной вечер в восьмом классе, в голубой – 30 лет спустя заворачивалась Нюша, когда на школьном спектакле изображала царицу Клеопатру, а остальные до сих пор где-то в чемоданах ждут своего часа. Эти блестящие, лакированные чемоданы как бы крокодиловой кожи еще много лет хранили волнующий запах «заграницы».

Лишь захочу – воздвигнутся чертоги!

От дальнейшего мореплавания отец отказался – должность, как оказалось, собачья. Нужно было контролировать экипаж, писать отчеты о поведении, следить, чтобы при сходе на берег в иностранных портах никто, не дай Бог, не сбежал, не отстал и не загулял, как в старой песенке:

А может быть, он не сработался с капитаном. К тому же нажил язву. Если так, то по своему опыту знаю: на корабле это ад. Так закончилось второе хождение папы в моря. Он вернулся на прежнее место работы и еще три года, пока мы жили в Южном, работал в обкоме.

«Во всем мне хочется дойти до самой сути...»

Тома: Отец наш был человек увлекающийся и стремился дойти до глубин в интересующих его темах. Ничто, казалось, ему в этом не способствовало: ни трудное детство в малограмотной семье, ни ущербное образование (сельская школа на слободке, мореходка в Холмске и ВПШ в Хабаровске), ни его журналистская работа в жестких рамках советской государственной идеологии. Но тем не менее живая натура брала свое.

Может быть, когда он в детстве пас гусей, то, как древние философы, созерцал небо над головой и размышлял о мироздании. Потом на факультете судовождения в мореходке, изучая астрономию и штурманское дело, он по-настоящему узнал и полюбил море, которое в первом же рейсе крепко испытало его на прочность, и уже в молодые годы много размышлял о жизни и ее конечности. Сохранилось несколько его стихотворений ранних лет о стариках, о смерти.

В дальних опасных плаваниях на кораблях, может быть, сама жизнь склоняла его к философии, а позже студенчество в Хабаровске, счастливо совпавшее с хрущевской оттепелью, только укрепило привычку к размышлениям. В программе истории философии ВПШ, несмотря на ее ограниченность, изучались и античные авторы – Сократ, Платон, Аристотель, и немецкая классическая философия - Гегель и Кант, и французские утописты, и элементы мировой литературы. К тому же кругозор студентов расширяли «вопросы животноводства и растениеводства», генетика и селекция, библиотечное дело, обзоры произведений искусства и кинематографии. Партийный руководитель должен был по идее быть осведомлен в самых разных областях жизни.

Возможно, те слушатели ВПШ, которые учились для диплома и партийной карьеры, пропускали эти премудрости по периферии сознания, но наш отец живо интересовался и науками, и искусствами и в итоге стал знать понемногу обо всем. Добавьте к этому склад ума, привычку к чтению, и вы получите образ природного философа в жестких рамках тоталитарной системы, который много думает и мало говорит.

Он любил читать первоисточники. В доме у нас был «Капитал» Маркса с его пометками, масса работ В.И. Ленина. Он изучал с карандашом сочинения Г.В. Плеханова, чтобы лично разобраться в его противоречиях с Лениным. «Заскулил сам товарищ Плеханов!» – хитро прищурившись, цитировал он Маяковского. Папа самостоятельно изучал английский язык и регулярно пытался читать доступную прессу на английском.

Отец любил учить и дикламировать стихи и время от времени удивлял нас каким-нибудь длинным монологом. Однажды на какой-то семейной вечеринке, демонически сверкнув глазами, он начал:

Я слегка опешила и вжалась в кресло, потому что такие слова, как «лукавая развратница» в устах нашего пуританского отца звучали странно и почти неприлично. А он продолжал:

И дальше, вживаясь в образ Скупого рыцаря и погружаясь в его воображаемый мир:

Это вам не Манифест Коммунистической партии... Любимое папино стихотворение Маяковского – «Юбилейное» – воображаемый разговор с Пушкиным. Папа тоже любил его цитировать по разным поводам.

От отца я впервые услышала звучные гекзаметры «Одиссеи» в переводе В. Жуковского - еще одного огромного «воображаемого мира»:

Таня: Меня особенно, помню, восхищало в конце строфы:

Тома: В нашей библиотеке было красивое издание в суперобложке «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле. Книга эта частенько открывалась на любом месте и читалась вслух под взрывы хохота в наиболее колоритных местах. Удивляли описания гомерических пиров с перечислением всей съеденной героями снеди, их чудовищные подвиги, а также гротескные имена самих героев: Салоешь, Салорежь, Саложуй, Салоплюй и, особенно, Дуйвкишку. Книжка казалась вполне дурацкой.

Много позже я узнала, что все там было гораздо серьезней: именно так начиналась эпоха Возрождения в европейской литературе: с разоблачения религиозного ханжества и реабилитации простых человеческих потребностей. Кто бы мог подумать...

Чтение вслух и про себя

Тома: Мама много лет планомерно работала над созданием семейной библиотеки. Для этого она каждый год заказывала собрания сочинений разнообразных авторов по подписке, поскольку в свободной продаже их не было. В итоге собралось много хорошего. Отец тоже покупал книги, в том числе у букиниста. Кроме того, мы выписывали много газет и журналов: «Новый мир», «Литературную газету», «Знание – сила», Moscow News, детские журналы.

Любимым семейным занятием в дотелевизионную эпоху было чтение вслух. Читали Тома Сойера, «Денискины рассказы» Драгунского, «Остров погибших кораблей» Александра Беляева, приключения Шерлока Холмса. А уж как мы читали Зощенко! «Ежик-то, уважаемая Марья Васильевна, промежду прочим, назад положьте! Это мой ежик». Или: «А без шайки какое ж мытье? Грех один». Читали любимую мамой «Консуэло» Жорж Санд, «Гобсека» Бальзака, читали Вольтера, о злоключениях простодушного Кандида и его возлюбленной Кунигунды, и т.д.

Бывало, мама заплетала мне косы, а я в это время брала с полки первую попавшуюся книгу или журнал, хоть «Почтовые правила», хоть «Капитал», и начинала читать вслух. Раз попался мне журнал, который мама выписывала для работы. Я взяла его и громко прочитала название: «Политическое самообразованное». Мама: «Что-что?» Оказалось «Политическое самообразование». Долго потом мы вспоминали это «самообразованное» всякий раз, как заходил разговор о «политграмоте».

Я любила перечитывать все по многу раз и заучивала наизусть целые главы как из поэзии, так и из прозы. Наверное, я полусознательно все время готовилась к каким-то экзаменам и прослушиваниям в театральные кружки и студии. Один раз, в 14 лет, я даже прошла конкурсный отбор в театральную студию «Ровесник» на местном телевидении. Читала «Славу Ивана Козловского» В. Драгунского. Было два тура, и меня не турнули, а наоборот, приняли, несмотря на то, что мне не хватало одного года до требуемого возраста.

Но на первом же собрании труппы я поняла, что сколько- нибудь главной роли мне там не дадут, поскольку режиссер собирался ставить пьесу на производственную тему, о рабочем классе, и на главные роли ему требовались более взрослые и серьезные актеры. Мне же предстояло годами маяться в массовке. Я быстро заскучала и эту студию бросила. Как говорил Дениска Кораблев, «в шахматы люблю играть, но только чтобы все время выигрывать. А если не выигрывать, то лучше не надо».

Все наизусть

Тома: С раннего детства я любила все учить наизусть. В первом классе, в Курильске, я, с подачи родителей, выучила длинное и горькое стихотворение Есенина «Возвращение на родину» и с выражением, к удовольствию домашней публики, читала диалог поэта с его старым дедом.

Во втором классе я учила Есенина же «Сказку о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве».

Я носила томик Есенина в портфеле и читала в классе на переменах. Раз была контрольная. Я быстро сделала все задания, сдала тетрадь и, поскольку урок еще не закончился, довольно демонстративно достала из портфеля книгу и принялась читать. Вдруг подходит ко мне наша учительница, Софья Павловна Осыка, и спрашивает, что это я читаю. Я смело показала ей обложку, гордясь своей продвинутостью. Вдруг Софья Павловна говорит: «Ну-ка, ну-ка, дай-ка мне посмотреть». И забрала ее у меня. Присев за свой стол, она начала ее листать. Когда прозвенел звонок, книжку она мне не отдала, а велела прислать за ней родителей.

Мама пришла в школу и имела разговор с Софьей. Та, сверля ее глазами, спросила:

– Пастушонка? Да неужели? Я пролистала весь том. Там, где ни откроешь, то и дело: «Сыпь, тальянка, пей, сука...»

Я потом проверила: и правда, попадалось такое. Но я этих хулиганских стихов как бы вовсе не замечала. Интересно, что и у мамы на этот счет не было никаких опасений. И вообще, этот скандал она проигнорировала и просто попросила меня больше Есенина в школу не носить. А позже уже рассказала об этом разговоре, и мы все смеялись.

У меня были любимые фильмы, которые я смотрела много раз подряд. Один из них – «Три толстяка» по повести Ю. Олеши. В 1966 году я смотрела его столько раз, сколько его показывали во всех кинотеатрах города. Особенно здорово было ходить на утренний сеанс в только что построенный широкоформатный кинотеатр «Октябрь». Потом, когда я оставалась дома одна, надевала марлевую пачку, прикалывала на голову большой бант и проигрывала сцены фильма в роли девочки – куклы Суок. Я пела ее песенки, танцевала, как кукла, свистела ключиком, кралась босиком мимо стражи, прижимая к груди туфли, чтобы не шуметь, освобождала из клетки оружейника Просперо и бежала по воображаемому карнизу, отчаянно крича: «Тутти, я здесь! Подожди, я сейчас!» Я была в своей, как теперь говорят, метавселенной.

Чуть позже, в 1969 году, другим столь же обожаемым фильмом стала «Бриллиантовая рука». Здесь уж я не одна, а мы с подружкой, Иркой Левиной, ходили смотреть его бесчисленное количество раз. Мы выучили весь фильм наизусть, от слова до слова, и разговаривали между собой исключительно цитами типа: «Береги руку, Сеня!» или: «Лопух! Такого возьмем без шума и пыли...» По окончании кино (дело было на летних каникулах) мы отправлялись вверх по Коммунистическому проспекту в парк и по пути разыгрывали сцены из фильма, непрестанно хохоча. Это было столь же глупо, сколь и чудесно. Я до сих пор смотрю этот фильм всякий раз, когда заболею и лежу дома. От него так и веет детством. Просто физически ощущаю себя в том счастливом времени. «Там живут несчастные люди-дикари, на лицо ужасные, добрые внутри». Здоровье сразу налаживается, проверено многократно!

Звездопад

Тома: Летом 1971 года папа где-то добыл для меня за большие деньги путевку во Всероссийский пионерский лагерь «Орленок», что недалеко от Сочи. Вместе с крымским «Артеком» «Орленок» был обетованной землей для пионеров всей страны. Некоторое количество путевок доставалось отличникам, чемпионам и победителям художественных конкурсов бесплатно, но пионерское детство быстротечно, а счастливый шанс выпадал только редким счастливцам. Родители решили сделать мне подарок за хорошую учебу, тем более что я вполне подходила и по всем остальным параметрам. Я была если не спортсменка, то уж точно пионерка и активистка. Как бессменный председатель совета отряда, я умела эффектно командовать на конкурсе строя и песни: «Отряд! Равняйсь! Смирно! Песню запе-вай!» И отряд дружно рявкал в ответ: «Шумела в поле злая осень, на землю падала листва...» Любила я быть на виду. И гласность любила тоже.

Приехали мы с мамой в город Туапсе, где находился сборный пункт, и в ожидании времени заезда зашли в кафе, на открытую веранду. Не успели мы сесть за столик, как подходит к нам цыганка, без церемоний садится рядом и говорит маме: «Давай твоей дочке погадаю».

Мама отказалась, а я вообще шарахалась от цыганок после одного случая в Хабаровске, примерно за год до этого. Это была, в общем, забавная, хоть и не для меня, история. Я тогда гостила сама по себе у бабушки, в том самом доме на улице Краснореченской, где мы жили, когда отец учился в ВПШ. В свои 13 лет я была довольно взрослой и самостоятельной девицей. Мама дала мне в дорогу 50 рублей двумя купюрами по 25 рублей. Это большие деньги. На «четвертной» можно было жить, пожалуй, полмесяца, тем более у бабушки.

И вот я вышла из дома и пошла по улице, свободная и счастливая, направляясь в знакомый с раннего детства и любимый магазин «Детский мир», рассчитывая разменять там свою крупную купюру. Сверкало солнечное летнее утро, летел тополиный пух, и воздух был такой особенный, хабаровский: знойный, сухой и ароматный, который я тоже помнила с раннего детства и которого никогда не бывает на Сахалине. Жизнь казалась прекрасной.

Вдруг навстречу мне шумная компания цыган во всю ширину улицы. Женщины в пестрых юбках и монистах, черноглазые, чумазые дети. Одна из цыганок, почувствовав легкую добычу, привязалась ко мне: «позолоти ручку, красавица, все расскажу про твою судьбу». Кто же не хочет знать свою судьбу? Соблазн был велик, но я все же стала отказываться, говоря, что у меня и денег-то нет. Она настаивала, обольщала, укоряла меня, будто я говорю неправду. В досаде достала свою купюру и показала ей: вот, мол, все, что у меня есть, и отдать это я не могу. Тут она обрадовалась и говорит:

– Мне, милая, твоих денег не надо, просто дай я их в руке подержу, а иначе судьбу твою не увижу. Просто подержу и отдам.

Ну раз такое дело, даю ей купюру. Она, как взяла ее, сразу сделала какое-то неуловимое движение, и – оп! – мое полумесячное довольствие исчезло в складках ее многослойной юбки. Я, конечно, возмутилась и говорю:

– А ты, красавица, не бойся. Иди домой и верь: ровно в 6 часов вечера деньги твои к тебе вернутся.

Тут до меня наконец дошло, что это было какое-то поле чудес в стране дураков. Видя, что я не верю, она повысила голос:

– Но, если до этого времени ты хоть на раз усомнишься в этом – деньги твои пропадут.

Тут подлая цыганка крутанулась на каблуках, стала, как ведьма, злая и говорит:

– А ты, девушка, лучше меня не стыди, а то я как достану из- под юбки свой хвост, да как махну им тебе по лицу, так и станет твое красивое лицо кривым, вот таким!

И тут она скорчила страшную рожу и притворилась, будто ищет что-то у себя под юбкой. Я опешила: неужели хвост? Тут эта мерзавка вывалила из блузы свою пышную грудь, да как брызнет мне прямо в лицо своим ведьминым молоком! О горе мне! Я, утираясь, побежала прочь, а вслед мне улюлюкала вся дьявольская стая.

Никогда, ни до, ни после, я не испытывала такого унижения и омерзения. Кое-как я дошла до отделения милиции и пожаловалась там на мошенницу. Патрульные посадили меня в машину, и мы поехали вдогонку за цыганами, но их уже и след простыл. «Пока живут на свете дураки, обманывать нам, стало быть, с руки...»

Прекрасный мир поблек в моих глазах, я поплелась домой, кляня свою судьбу и глупость. Слова проклятой цыганки целый день вертелись в моем мозгу: верь, и деньги к тебе вернутся... Я иллюзий, конечно, не питала, но в 6 часов все же проверила карманы: чем черт не шутит? Ни-че-го. Что ж, цыганка оказалась права, ибо сказано в Писании: по вере вашей вам воздастся! Смех и грех.

И вот через год после этого в Туапсе – новая цыганка. Мы, как я уже сказала, отказались от ее услуг. Тогда она, видя, что здесь ей добыча не светит, поднялась из-за стола и, уходя, бросила фразу, которая навсегда засела в памяти. Пристально глядя на меня, она сказала:

– Многие на тебя, девка, засматриваются, да все зря.

И ушла. А мы с мамой остались сидеть, озадаченные таким прогнозом. Хорошо это или плохо, что зря? А если плохо, то кому: мне или им? Жизнь ясности в этот вопрос не внесла. Но какая-то правда в этом была. А потом начался удивительный месяц в «Орленке».

Этот лагерь был последним заповедником прекрасных идей коммунистического воспитания. И действенным. Для старшего пионерского возраста была дружина «Комсомольская». Своим духом, традициями, ритуалами «Орленок» захватывал и обращал в свою веру, как новая религия. На протяжении всей смены нас не оставляло ощущение, что мы – какие-то счастливые избранники судьбы. Все сами, интенсивно, мощно, дружно. Соревнования, конкурсы, концерты. Черное море, вечерний костер, «орлятский круг». Это когда все встают в кружок, кладут руки друг другу за плечи и поют песни или желают друг другу спокойной ночи:

Жили мы в металлических полубочках. Днем в них жарко, а ночью прохладно.

Мы с моей подружкой, Машей Зелинской, умной и прекрасной девочкой с острова Шикотан, любили дежурить на шлагбауме при въезде в лагерь. Мы стояли на посту в изящной орлятской форме: шорты, белая рубашка, пилотка и отглаженный галстук. Каждую машину мы приветствовали пионерским салютом, просили предъявить пропуск и только после этого пропускали. Водители, может, и досадовали, но тоже неукоснительно соблюдали ритуал. Машин было мало, так что в промежутках мы слонялись вокруг шлагбаума, висели на нем, грелись на солнышке и болтали на умные темы. Помню, нас заботила безграмотность сверстников, и мы учредили тайное общество под кодовым названием «МЗКРЯ», что означало «Мы за культуру русского языка». В рамках деятельности «общества» мы затеяли «роман в письмах» и писали друг другу полные изящества слога и стиля послания. Для полноты жанра мы взяли литературные псевдонимы: она – Мари, а я – Томас. Так письма и начинались: «Томас – Мари» или «Мари – Томасу». Каждое письмо заканчивалось секретным словом «МЗКРЯ». Если кто-то из сверстников допускал в нашем присутствии языковые ошибки, мы многозначительно переглядывались и тихо «мзкрякали». Такие эстетки. Жаль, что не сохранилось наше эпистолярное наследие.

Хорошо было дежурить по кухне: в столовой вкусно пахло булочками.

Муштры в лагере не было, но были традиции, и, наверное, поэтому каждое утро мы с настроением строились на линейку и проходили державным шагом мимо флага, поднимая правую руку в комсомольском приветствии: кулак у плеча, как испанские добровольцы: No pasaran!

Двое вожатых, которые назывались у нас комиссарами, Женя и Вера, сами бывшие орлята, но к тому времени уже выпускники московских вузов, были умны, интеллигентны и демократичны. Мы обращались к ним на вы, но по имени. За их плечами были суровые походы, экспедиции и восхождения, они знали массу интересных историй и песен, и общаться с ними было одно удовольствие. И даже простые истины вроде того, что надо быть хорошими, делать добрые дела и беречь дружбу, звучали в их устах не как поучение, а как откровение.

Магия «Орленка» оказалась так сильна, что к концу смены я полностью обратилась в новую веру, и даже получила знаки отличия: орлятскую медаль и оглушительное, хоть и неофициальное звание «идеального человека» от наших апостолов-комиссаров.

Когда смена кончилась и я вернулась домой, в свой класс, чувствовала себя ужасно потерянной. Мари уехала на свой Шикотан, и поговорить о нашей великой вере стало не с кем. И все же, как малый апостол, я постоянно проповедовала всем подряд об «Орленке» как о чуде. Апостолов, как известно, гнали, от меня же все шарахались и, наконец, прямо сказали, что я зазналась и уже надоела всем со своим «Орленком». Что делать, такова судьба избранных. Каменьями не побили, и на том спасибо.

Потом наваждение прошло, но что-то важное в душе осталось.

Мастер на все руки

Таня: Папа любил мастерить что-нибудь своими руками. Умел он построить и сарай, и теплицу, но ближе ему были малые формы. В семье хранятся его резные работы по дереву: обнаженная с руками, поднятыми к волосам; маска, названная мамой «Клячкиным» по имени бюрократа из забытого советского фильма, голова красивого и сурового мужчины под названием «Конкин» (Владимир Конкин – это актер, сыгравший героя фильма «Как закалялась сталь» Павку Корчагина, а также Володю Шарапова).

Тома: Однажды в Курильске папа принес откуда-то скрипку, но без смычка. Таким образом, задача была поставлена самой жизнью. Он раздобыл где-то прядь волос из лошадиного хвоста и начал работу. Сейчас, просто зайдя в интернет, легко можно найти технику изготовления смычка хоть великого мастера, хоть серийного производства. Тогда же ничего этого не было. Наставников никаких отец не имел, печатных руководств тоже. Остается предположить, что смычок он делал, сообразуясь с какой-нибудь фотографией, здравым смыслом и самыми общими познаниями в технике и дизайне.

Сейчас я уже не помню деталей, но ручаюсь, что его самодельный смычок выглядел как настоящий и вполне был годен к употреблению. Волос равномерно распределен и натянут, трость отполирована, головка и колодка на месте. Работа вполне тонкая. Скрипка, правда, в наших руках так и не зазвучала, но зато стильно украшала стену нашего кабинета, в паре с мандолиной, на которой он тоже пробовал играть. В 1965 году на Курилах живой скрипки, быть может, никто не слыхивал, а может, в те времена это вообще была единственная скрипка со смычком на все Курильские острова!

Там же, в Курильске, кто-то подарил отцу моржовый бивень. Он был размером сантиметров 70, довольно старый, с черным срезом и глубокими трещинами. Отец решил сточить наружный слой и отполировать кость. Не сразу удалось этот замысел осуществить. Не было точильного станка. Спустя несколько лет, уже в Южно-Сахалинске, сломалась наша старая стиральная машина, но мотор работал, и он был немедленно превращен отцом в точило. И тогда крохотный коридор нашей двухкомнатной хрущевки, да и всю квартиру наполнили скрежет, белая пыль и адский запах горелой кости. И в клубах этой пыли, сам весь белый, над бешено крутящимся кругом сидел наш отец! Не знаю, как мама терпела этот многодневный кошмар. Знать, любила и уважала творческие порывы своего мужа.

И превратился-таки бивень в благородный артефакт, с гладкой густомолочной поверхностью, с плавными бороздками вдоль изящного своего изгиба - украшение и предмет гордости нашей семьи.

Таня: Отец постоянно занимался физкультурой, был силен, жилист и гибок, хотя и не очень здоров. Он мог стоять на голове, на руках, до последнего мог легко залезть на дерево, работать на крыше, был очень вынослив, много ходил и стоически переносил боль.

Достойно восхищения и многолетнее увлечение его акупунктурой. На видном месте у него всегда лежала толстая, зачитанная до лоска зеленая книга – «Руководство по акупунктуре» с красочными картами меридианов и точек на теле человека и с многочисленными отцовскими пометками и выписками. Опыты проводились над каждым зазевавшимся. Я-то обыкновенно уклонялась, Тома соглашалась из солидарности, но маменьке доставалось больше всех.

– Ну что? Все болит? А вот мы сейчас нажмем тебе... знаешь что?

Мама не сопротивлялась, только постанывала, потому что пальцы у отца были твердые. Но большинство опытов проводилось на себе. Особенно ужасали многочисленные иголки в ушах и прижигания коленок толстой сигарой из сухой полыни. А хождение по снегу босиком! Бывало, идет он с работы вечером по Пушкинскому бульвару, по чистенькому снежку и помахивает ботиночками, к ужасу, надо полагать, встречных дам.

Тома: Однажды, будучи проездом в Москве, папа навестил своих сестер и рассказал своему юному племяннику Вове Титову о загадочных индийских йогах и их удивительных духовно-физических практиках. Рассказ сопровождался демонстрацией разных интересных асан, и, как рассказывает Вова, эту презентацию он очень запомнил и заинтересовался йогой.

Таня: Но чем бы папа ни занимался, в этом никогда не было мрачной серьезности, этакой важности. Он легко позволял нам иронизировать над любым из своих занятий и сам шутил над плодами своих трудов. А труды были всегда, особенно это стало очевидно, когда он вышел на пенсию. Это было либо чтение, а он был завсегдатаем читального зала областной библиотеки, и даже, кажется, архива, либо какое-нибудь рукоделие дома и на даче. Чего стоит один секретный запор для дачной двери - чудо изобретательности и простоты. Секрет состоял в том, что снаружи запор не был виден, и требовалось крепко подумать, чтобы понять, как открывалась эта ничтожная с виду дверь. Папа шутливо рассуждал, что основным смыслом сей конструкции была надежда поставить незваного гостя в тупик и внушить ему восхищение хитроумием хозяина. Он переоценивал людей. Дверь неоднократно грубо ломали, но секрет замка так и остался злоумышленниками неразгаданным.

Надо сказать, что для всего, что он мастерил и строил, применялись лишь подручные и, как правило, уже бывшие в употреблении материалы. Возможно, поначалу это объяснялось всеобщей бедностью, но со временем было осмыслено как основной принцип и философский подход к делу. По-моему, весьма достойный уважения в нашу эпоху тотального потребления.

Тома: Моему американцу Джиму было поначалу удивительно смотреть, как отец выпрямлял на чугунной колоде старые гвозди или как мы отмывали старую пленку с теплицы, чтобы потом свернуть ее и использовать на следующий год. Сам Джим любил покупать для каждого дела новые материалы. Так, например, он построил у речки большую, крепкую скамью, где все потом любили посидеть в тени старой сливы. Интересно, что позже, уже без папы, когда стало ясно, что приватизации дачи нам не видать и капитальные вложения в нее нерациональны, Джим перенял некоторые полезные папины навыки по текущему ремонту текущей крыши и стал производить починку без больших затрат. Гвозди все же не начал править. Так или иначе, но вплоть до его отъезда в Америку в 2015 году, все замки, заборы, калитки, террасы и ступени были на даче в порядке.

Тонкие материи

Таня: Как теперь нам стало ясно, ум отца всегда был занят то теоретическими, то практическими соображениями философского, художественного или изобретательского свойства. Поэтому, будучи, в сущности, человеком интеллектуально одиноким, он сумел сохранить живость и подвижность ума.

Его собеседниками были то Плутарх, то Николай Кузанский, то Платон, то Карамзин, то Розанов, то Плеханов, а то и сам Автор Нового Завета. И в своих редких, впрочем, комментариях, он отзывался о них не как о глыбах неприкосновенных, а именно как об интересных собеседниках, не лишенных недостатков и причуд.

Что касается Нового Завета, религии вообще и отношения к ней отца, в частности. Это тема тонкая и для меня таинственная, но мне кажется, что не будучи верующим, отец, быть может, печалился об этом и, во всяком случае, умел ценить мудрость Книги.

«...Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий... И если я обладаю даром пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви – то я ничто...» – любил цитировать он Послание апостола Павла.

Когда я училась в 9-10-м классе, в доме появилась «Занимательная библия» Лео Таксиля. Это было хорошо иллюстрированное собрание библейских легенд, кажется, достаточно грамотно и уважительно изложенных. Познавательная такая книга на нашем атеистическом безрыбье. А следом появилась другая, «Библия для верующих и неверующих» Е. Ярославского. Это уж из разряда «воинствующего атеизма»: злобная, разнузданнохамская книжонка. Выбор отношения к самой этой теме стал очевиден, а ведь до того и темы такой для нас не существовало.

Не знаю, насколько это было со стороны отца осознанным воспитательным актом. Возможно, тогда и сам он только начинал этим интересоваться. И интересовался, как видим, до старости. Его радовало, что в новую эпоху тема религии стала открытой и доступной для обсуждения. Он любил послушать и почитать проповеди телевизионных проповедников, как православных, так и протестантских, захаживал и в церковь, а также разговаривал с миссионерами разных толков, коих в 90-е годы было на Сахалине предостаточно. Он принимал от них брошюры, читал, сравнивал их с догматами православной церкви и с вероучением Льва Толстого.

Даже в грохоте русского рока он вылавливал иногда созвучное себе и напевал:

«Наутилус Помпилиус». Кто бы мог подумать, что это его так зацепит? Наверное, потому, что это о Главном. Недаром песня «Прогулки по воде» до сих пор в тренде.

Споемте, друзья...

Тома: Даниилу Хармсу приписывают литературный анекдот: «Лев Толстой любил играть на балалайке, но не умел». Так и наш папа. Он сам любил петь и аккомпанировать себе то на балалайке, то на мандолине, то на гармони, которую мы ему подарили на его 50-летие. Получалось, скажем прямо, не очень, поскольку умения не хватало, но зато желание было большое, и семья относилась с пониманием.

Маленький Шурик, который родился 25 марта 1980 г., в год папиного 50-летия, рос под его гармошку. Когда дед наигрывал плясовую, младенец «поддавался» и приплясывал. Но при первых же минорных аккордах его рот начинал кривиться, и, если дед не прекращал – раздавался обиженный рев.

Ни одно наше семейное собрание не обходилось без песен. В основном пели старые песни, особенно морские, и ввиду всеобщей фамильной отзывчивости к этой теме получалось очень красиво и душевно:

На День Победы всегда пели военные песни. Баба Надя любила «Вечер на рейде», а мама вспоминала своего безвременно умершего от ран отца и его любимую:

Никогда мама не могла допеть эту «папкину песню» без слез.

Когда Джим присоединился к нашей компании, он был очарован нашими песнями, хоть и не понимал в них ни слова. В Америке за столом никто не поет, ну разве что Happy Birthday. Я решила приобщить его к пению и записала для него английскими буквами несколько песен из нашего репертуара, в том числе «Прощайте, скалистые горы». После долгой муштры он наконец более или менее освоил текст, и вот наступил день премьеры. Мы собрались у родителей на обед, и, когда дело дошло до песен, я сказала, что у нас есть для них сюрприз, и объявила: «Сейчас Джим споет нам свою любимую песню. Какую, Джим?» – Джим встал, поклонился и сказал: «Прощайте, Егоры».

Папа не был подобен многим старым людям, которые уверены, что все новое – плохо и только старое – хорошо. У них в доме всегда работало радио, и звучали новые песни. Если он находил какую-нибудь песню интересной, он разучивал ее и напевал. Услышав, как Саша играл и пел «Старый корабль» Андрея Макаревича, отец стал часто просить его спеть эту песню снова. Ему нравилась самоирония автора:

Таня: Вот это сопротивление старческой косности, эта гибкость ума, любопытство, принятие молодой жизни, пожалуй, более всего характеризуют отца в старости. «...Храни тогда нас, добрый гений, от запоздалых укоризн, от клеветы, от озлоблений на изменяющую жизнь...» Кажется, среди папиных знакомых было 2-3 человека, способных «оценить его дары», но мы, дети, как обыкновенно случается, понимаем что-то лишь теперь. Умение восхищаться ближним – редкий дар.

Наш дом на фоне вулкана Менделеева. Современное фото

Южно-Курильск

Таня: В Южно-Курильск мы переехали в то лето, когда я провалила экзамены в МГУ. Не помню, почему на Кунашир мы сначала приехали вдвоем с отцом, наверное, у него были срочные дела: он был назначен редактором местной районной газеты «На рубеже», а потом вернулся за мамой, Томой и вещами, а я на некоторое время осталась в новой квартире одна.

Квартира была замечательная: двухэтажная, в новом деревянном доме на четыре семьи. На первом этаже была большая, всегда холодная гостиная, кухня с большой кирпичной печью, санузел, кладовочки какие-то, а на втором, куда вела крутая поскрипывающая лестница, – три комнаты, две из которых стали спальнями, а третья – нашим с Томой «кабинетом».

Северо-восточные окна выходили на пустырь. Он слегка поднимался и вдруг, метрах в 300, заканчивался обрывом, образуя линию близкого горизонта. Если по этой линии проходила лошадь, она казалась гигантской, как пришелица из страны Гуигнгнмов Свифта. Океан не был виден за обрывом, дальше только небо. Воистину, край земли. Весь этот пустырь был утыкан великим множеством столбов, деревянных и бетонных, прямых и треугольных, с проводами и без проводов. Сюр совершенный. Иногда на пустыре паслись коровы и производили полезный для огорода продукт. Нас с Томой за ним посылали, и мы, одевшись похиповее и всячески дурачась, собирали сухие коровьи лепешки для теплицы, которую во дворе немедленно учредила мама.

Тома: На другом конце этой голой степи стояла школа, и путь мой каждый день лежал через это пустое, без единого деревца пространство. Мы приехали в ноябре, и после уютного, зеленого Южно-Сахалинска место это казалось особенно тоскливым и бесприютным. Пронизывающий ветер, дождь, и к тому же новая школа, новый класс, и все друзья остались в Южном. Но постепенно я привыкла и полюбила эти фантастические пейзажи, и ветер, и простор. Бывали хорошие деньки весной, когда я шла утром в школу, а вся степь зеленела и цвела, и высоко в небе кувыркались и пели жаворонки.

Моя новая подружка, Лариска Николенко, бывало, водила меня в дальние прогулки по отливу, настолько дальние, что уходили мы при отливе, а возвращались по высокой воде, подходившей вплотную к строениям и заборам. Приходилось прыгать, уворачиваться от волн. Домой возвращались с мокрыми ногами. Кажется, тогда прекратились мои постоянные простуды и бронхиты.

Таня: Пока я жила там одна, помню, все сидела на кухне, грелась у дровяной печки, переписывалась с Витей Маловичко, он тоже куда-то не поступил, а ведь мы были такие умные, ну ничего, ничего! А под полом жила здоровенная крыса, и она все стремилась выйти ко мне через дырку под раковиной. Когда же я заткнула эту дырку поленом, она, усмотрев в том ущемление своих прав, стала это полено громко грызть, и за ночь изгрызала сантиметров по 15. Но я по утрам забивала полено глубже, а также бранила и увещевала ее, так что через некоторое время она оставила надежду.

В ту зиму меня устроили на работу в местную библиотеку, очень подходящее место. Через некоторое время выяснилось, что кроме чтения и разговоров с посетителями надо, оказывается, заполнять какие-то бумажки, формуляры какие-то, что отвлекало от главного.

Одним из читателей был некто Гликман, грузный, немолодой уже человек, обремененный, как говорили, большой семьей и неоднозначной политической репутацией: он безуспешно пытался получить разрешение на выезд в Израиль. При этом он был книгочей, говорун и умница. Вот с ним мы очень мило разговаривали, и однажды, когда речь зашла о Солженицыне, выяснилось, что я читала «Один день Ивана Денисовича» и что, более того, у нас в семье есть тот самый номер «Нового мира». А надо сказать, что, когда еще в Южном я прочитала «Ивана Денисовича», у меня с отцом состоялся такой разговор. «Ну как тебе?» – спросил он. «Хороший рассказ», – говорю. «Ну, не выдающийся, правда? Такой себе, средний рассказ», – говорит. «Ну, да», – соглашаюсь я. На том и порешили.

И вот этот изъятый из всех библиотек страны номер «Нового мира» я приношу из дома и даю почитать Гликману. Он читает, аккуратно в срок возвращает, и все бы ничего, но за ним (откуда мне было знать?) приглядывали «компетентные органы». И вот однажды приходит отец с работы, мрачный, как туча, и ведет маменьку гулять «на отлив».

О южно-курильском «отливе» надобно сказать особо. За мысом, на котором расположен поселок, к северо-востоку тянется бесконечный пляж с плотным, как асфальт, черным и блестящим песком. Идешь, с одной стороны – дюны, поросшие морским шиповником, тут и там торчат выбеленные морем стволы и коряги когда-то живших деревьев, на них иногда присаживаются белохвостые орланы, огромные, в сидячем положении сантиметров по 80 в высоту птички, крадешься мимо в 10 метрах – с места не стронутся. А с другой стороны – стальной или редко синий океан, чайки, да иногда кораблик на горизонте. Словом, край света. Идешь на стыке трех стихий, сам – четвертая.

Между прочим, на этом берегу папа совершил нечто такое, за что пограничники вручили ему почетный знак «За охрану государственной границы СССР».

Так вот, туда-то и увел отец маменьку, когда ему кое-где задали вопросы о литературных вкусах его дочери, о ее деятельности на таком «стратегически важном участке идеологического фронта», как библиотека, и о его собственной позиции в борьбе партии с вредными «отщепенцами» вроде Солженицына. Как они там узнали об этом эпизоде – осталось для меня тайной.

Серьезный папа. 1973

Мама рассказала мне много позже, что впервые и единственный раз там, на отливе, она услышала, как отец ругался матом. Не знаю, чего ему стоило замять этот скандал, но мне они тогда не сказали ни слова. Охраняли, как только могли, и от мира, и от себя самой, глупенькой.

«Новый мир» был самым любимым литературно-художественным журналом в нашей семье. А когда начались гонения на его редактора, А.Т. Твардовского, папа написал ему письмо со словами поддержки, в ответ на которое Александр Трифонович прислал ему свою книжку «Василий Теркин» с дарственной надписью: «Спасибо на добром слове. А. Твардовский».

Тома: Я об этом Гликмане знала от мамы, которая работала вместе с его женой. Для большинства людей в поселке он был каким-то неугомонным жалобщиком, скандалистом, даже «антисоветчиком», но мало кто знал, чего стоила ему эта борьба с системой за право жить там, где он хотел. Система не только преследовала «отказников», но и пыталась сломать их морально, заставляя их делать подлости и подписывать согласие на сотрудничество с КГБ в обмен на разрешение на эмиграцию. Это означало, что человек должен был стать осведомителем и доносить на друзей и знакомых, которые проявляли признаки инакомыслия, и на этом зарабатывать себе очки: чем больше сдашь – тем быстрее выедешь. Конечно, не все соглашались на такие условия, но как показало время, таких было немало. Недаром архивы КГБ до сих пор засекречены. Не в осуждение Гликмана, но при упомянутых обстоятельствах причиной тяжелого разговора отца с «компетентными органами» была, вероятно, отнюдь не простая разговорчивость злосчастного «отказника». Бог ему судья.

Про эту историю с журналом я тогда ничего не знала. Но рассказ Солженицына я читала и знала, что журнал этот хранился и почитался в нашей семье как ценная, секретная реликвия. Поэтому, когда мне захотелось заинтересовать какого-то парня из старшего класса, я принесла ему эту вещь. Тот дал еще кому-то, потом еще... «Новый мир» с рассказом тайно описал еще один круг по поселку, был обнаружен одним из отцов и возвращен им же опять-таки нашему отцу. Никаких воспитательных мероприятий не было. Отцы-молодцы не подвели.

Зато я еще раз подвела отца, когда однажды, после праздничной демонстрации, подошла к нему в то время, как он стоял и разговаривал с каким-то незнакомым мне человеком, и спросила (хоть у нас не принято было вмешиваться в разговоры старших):

Он смешался, пробормотал что-то, а я пошла себе дальше, помахивая шариками. Он только головой покачал. Действительно, почти каждый вечер отец включал приемник, находил среди треска эфира частоту «Голоса Америки», приглушал звук и сидел или лежал в темноте на ковре, вслушиваясь в постоянно уплывающий голос радиостанции, и попутно делая гимнастику. Слышно было плохо, гудели и скрежетали глушилки, но кое-что разобрать было можно, как в том старом анекдоте про чукчу, который слушал по радио «вражеские голоса», и на вопрос: ну и что они там говорят, отвечал: «Пугают, однако». – «А как пугают-то?» – «А так: У-у-у-у-!»
Голоса часто поминали Солженицына. Это было как раз незадолго до его высылки в 1974 году. Я помню, спросила отца:

– Ну, вот скажи, если человек выступает против государства, государство же имеет право от него защищаться?

Отец промычал что-то неопределенное, типа: ну, да, наверное... Нет, не хотел он говорить с нами о политике, не хотел осложнять нашу жизнь, ведь тогда все были уверены, что Советский Союз - это навсегда. А может, и зря. «Политическое самообразование» действительно происходило как-то само по себе и очень медленно. Еще долго я с завистью думала, какая же веселая и счастливая жизнь была в Советском Союзе в 30-е годы, если она была такой, как показана в фильмах «Веселые ребята» или «Волга-Волга». Совсем не то, что в наши дни: скука и формализм. Историческое образование в пединституте, когда я там училась, за редким исключением, тоже было устроено так, чтобы несильно колебать этот благополучный образ.

Пока же я тоже часто проводила вечера у нашей радиолы, но слушала отнюдь не «голоса», а две оперы, имевшиеся у нас в записи на пластинках: «Евгения Онегина» и «Пиковую даму». И учила их наизусть: «Что наша жизнь? – Игра!»...

Мама в Южно-Курильске. 1973

Жизнь на вулкане

Тома: Летом 1973 года у нас в Южно-Курильске случилось сильное землетрясение. Мы с мамой были в это время дома, и я помню, как все начиналось: как зазвенела посуда, как раскачивалась люстра и пол качался под ногами. Мама скомандовала:

Мы стояли посреди двора, земля тряслась, был слышен гул, по обе стороны от нас скрипели наши деревянные двухэтажные дома, сзади ходила ходуном теплица. Завыла сирена, и через громкоговорители объявили тревогу и угрозу цунами. Мама вдруг говорит:

– Мне нужно на работу. У меня там в сейфе паспорта, документы, деньги.

Мамина контора «Союзпечати», где она тогда работала начальником, находилась на самом берегу моря, практически на пляже. Наш дом стоял на сопке, и вниз, к морю, надо было спускаться по длинной деревянной лестнице, которая уже вся была заполнена людьми. Они бежали снизу вверх, а мы пробирались между ними сверху вниз. Многие люди, знакомые и незнакомые, кричали: «Куда вы? Назад! Волна идет!» Было жутковато, однако мама упрямо продолжала спускаться. Наконец, мы оказались внизу. Надо было еще перейти речку по мосту, и вот наконец она, «Союзпечать», маленький деревянный домик в 30 метрах от моря.

– Стой на крыльце и смотри на море. Если увидишь, что оно отступает, беги!

Я стояла, как на иголках, пока она внутри гремела ключами, открывая тяжелый сейф. Продолжало потряхивать. Я смотрела на море. Оно уже к тому моменту отошло довольно далеко, было похоже на необычно сильный отлив, но движения никакого не было. Наконец мама выскочила с большой сумкой, и мы побежали обратно.

В этот момент море начало быстро возвращаться, но, к счастью, большой волны не случилось. Волна плавно накатилась на берег и ушла в русло реки. Я помню, как закувыркались под мостом белые утки, которых подхватила и понесла против течения волна. На лестнице уже было мало народу, и мы благополучно вернулись домой.

Все надеялись, что землетрясение вот-вот прекратится, но это оказалось только начало. Еще неделю периодически трясло, а затем проснулся красавец-вулкан Тятя. Извержение происходило из боковой поверхности верхнего конуса и было столь длительным и сильным, что все окрестные острова покрылись, как черным снегом, толстым слоем пепла. Лес у подножия вулкана полностью выгорел. Лишь отдельные обугленные стволы возвышались над пепельно-серой пустыней.

Я на следующий день после первых толчков, к облегчению родителей, улетела на каникулы, а сами они оставались в поселке все лето. Жизнь шла своим чередом, без паники.

Когда я вернулась на остров в конце августа каким-то случайным рейсом вне расписания, никто меня в аэропорту не встретил. И пока я раздумывала, как же мне теперь добираться до поселка, из-за поворота дороги вдруг выкатилась веселая кампания туристов: взрослые, дети, все загорелые, в самодельных шляпах из сахалинского лопуха, с цветами и песнями. Смотрю: а вот и мои родители! Возвращаются из похода, усталые, но довольные. И очень кстати.

Учись, студент!

Тома: Папа настоял, чтобы в Южно-Курильске я снова пошла в музыкальную школу, потому что, как он сказал, «больше тут делать все равно нечего». Моя новая учительница, Людмила Владимировна Козлова, поняла мою «любовь к гласности» и пыталась использовать это. Она давала мне разучивать красивые характерные пьесы, в которых погрешности исполнения (ну не могла я себя заставить все выучить чисто!) могли покрываться мощью и красотой самой музыки. К тому же мы начали играть с ней ансамбли для двух фортепиано, и несколько раз для выступлений в местном клубе для нас специально привозили на грузовике второй инструмент. Это было круто. Помню вальс Хачатуряна к драме Лермонтова «Маскарад», вариацию Эгины из балета «Спартак», «В пещере горного короля» из сюиты «Пер Гюнт» Грига. На выпускных экзаменах я играла сонату Бетховена, прелюд Рахманинова, полифоническую пьесу Баха и этюд Черни. Так хорошо и с таким желанием я больше не играла никогда.

Последний год в школе был очень интенсивным: подготовка к экзаменам на аттестат, выпускной в музыкальной школе, плюс заочные подготовительные курсы при Ленинградском университете, а это 24 большие контрольные работы по четырем предметам. К выпускным я достигла такого пика «спортивной формы», что готова была сдавать что угодно, когда угодно и кому угодно, хоть ночью разбуди. Мои сочинения по литературе еще много лет переписывали дети маминых сослуживцев, пока их кто-то окончательно не зачитал.

Поступить на философский факультет ЛГУ, куда я собиралась, было очень сложно, и полной уверенности в успехе, конечно, не было, но куража тогда во мне было предостаточно, аж искрило. Я рассчитывала на знания, на обаяние и, как Фазиль Искандер, на «дремучесть происхождения».

Однако, как говорится, не все же могут, а некоторым и не приходится. Вот и мне не пришлось поехать в Ленинград...

Вместо этого я поступила на историко-английское отделение Южно-Сахалинского педагогического института, получила диплом учителя истории и английского языка и позже, в 1989 г. в Москве, в Институте истории СССР при Академии наук защитила диссертацию по теме: «Духовная жизнь советского общества конца 50-х – начала 60-х годов», то есть как раз времен нашего детства.

Защита пришлась на перестройку не только в обществе, но и в исторической науке. На смену унылым диссертациям застойных лет с их «культурным строительством», «руководящей ролью партии» и бесконечными подсчетами построенных школ, домов культуры и клубов пришли исследования действительно важных и тонких процессов, которые происходили в культурной и духовной жизни общества. Во времена хрущевской оттепели таких явлений как раз было очень много: дискуссии в творческих союзах, искусство андеграунда, самодеятельная песня, студенческие театры, КВН, юмор, анекдоты, частушки, тосты наконец! Писать про это было, по крайней мере, нескучно.

На защите я ввернула что-то про то, что даже в своем малолетнем возрасте я чувствовала вокруг себя дух свободы и перемен. Председатель комиссии хмыкнул и сказал: «А что, коллеги, не замахнуться ли нам на новую тему: «К вопросу о роли детских впечатлений в исторической науке?» Шутки шутками, но с историческим временем нам в детстве повезло: духовная жизнь была!

Кстати о философах, я много их видела потом, когда работала в 80-х годах в вузе и ездила на многочисленные семинары и конференции. Они были большей частью хмурые, желчные люди, скептики и циники. И то сказать: какая философия в эпоху застоя? Нет, хорошо, что я не стала философом.

«Муза эта ловко за язык вас тянет...»

Тома: Интересно, что все члены нашей фамилии так или иначе отдали дань сочинительству и стихосложению. Есть что-то очень привлекательное в том, чтобы так отточить нужную мысль, чтобы она легко и удобно улеглась и в рифму, и в размер. Мама сочиняла в детстве, отец писал всю жизнь, пытаясь в стихе формулировать какие-то важные для него, концептуальные вещи. Не проходило ни одного семейного юбилея, к которому мы с сестрой не сочиняли бы поэтических поздравлений. Я и до сих пор люблю дарить родным и друзьям стихотворения на день рождения. Лучше всего мне удаются шуточные приветствия. А при хорошей мотивации появляются даже неплохие песенки, пара из них вошла в мой аудиодиск, записанный в 2003 году в соавторстве с моей подругой гитаристкой Татьяной Галушко и прекрасным балалаечником Михаилом Чугуновым. Расходы на звукозапись были спонсированы восхищенными американцами: Джимом Мейтнером и Биллом Стиллингсом.

Мы тогда только что с ними познакомились и удачно направили их энтузиазм и спонсорский потенциал на поддержку искусства. Впоследствии этот диск много путешествовал, звучал однажды на радио Аляски, в русском центре Сан-Франциско, в домах моих друзей в России.

А вот пример приветственного адреса на день рождения. Он посвящен выдающемуся, хоть и непризнанному современному мыслителю и изобретателю нового вечного двигателя Борису Романову.

Морская тема. 1994

А вот несколько стихотворений Тани из цикла «Охотские песни», написанных и изданных в эпоху, когда она трудилась биологом-наблюдателем на рыболовецких судах, которые ловили крабов, морских ежей и моллюсков под присмотром СахНИРО.

В 1991 г. четырехлетняя Анна, едва выучив буквы, собственноручно записала свои стихи, и указала интонацию, с которой они должны исполняться, благо, уже училась в музыкальной школе. Под заглавием «Стехийная тетрадь» этот шедевр хранится в семейном архиве. Я помню, как мы с сестрой изумленно хохотали, читая их. Это был тот случай, когда взрослые обнаруживают, что и не подозревали, какая сложная жизнь творится в таком маленьком существе.
Вот некоторые из них.

Саша в детстве очень много читал. Он перечитал всю «Библиотеку приключений», и один только список названий книг, прочитанных им к восьми годам, который я составила для интереса и назидания потомкам, занял две страницы.
В какой-то момент, когда ему было лет 10-11, он решил написать собственный приключенческий роман. И правда, сколько можно перечитывать классику? Не пора ли замахнуться на Жюля нашего Верна или Льюиса их Стивенсона?
«Роман» по объему невелик, но построен по всем законам жанра. Видно, что автор не по одному разу прочитал «Остров сокровищ» и «Детей капитана Гранта».

Оригинал текста был написан от руки в тетради, а позднее я перепечатала его на машинке. Роман начинается словами: «Эта история расскажет вам о смелом капитане яхты «Вихрь», его сыне, отважном юноше Джеке, правдивой леди Дженнет и их интересных приключениях...» О перипетиях сюжета можно судить по названиям глав: «Находка», «Странная карта», «В поход», «Рассказ Билли Скотсона», «Клад найден», «Встреча с пиратами».

Герои романа: отставной капитан Дик и его дети, находят бутылку с запиской и отправляются на своей яхте на поиски клада из Лос-Анджелеса в Эквадор. Близ города Кито, в джунглях, на них нападает человекоподобное существо, которое при ближайшем рассмотрении оказывается одичавшим пиратом Билли Скотсоном, старинным неприятелем капитана Дика. Много лет назад Дик преследовал пирата здесь же, в джунглях Эквадора, но вместо пирата нашел только маленькую беспризорную девочку, которую забрал с собой и удочерил. Она выросла, превратилась в прекрасную девушку и почему-то стала именоваться «леди Дженнет». Старый пират Билли Скотсон внезапно узнает в ней свою потерянную много лет назад дочь. В подтверждение он рассказывает о родинке, которая была за ухом у его дочери, и «правдивая» леди Дженнет немедленно признает отца! Тот на радостях предлагает путешественникам указать место, где зарыт клад, который он сам же и закопал там много лет назад. Бутылку и записку придумал тоже, видимо, он. Вот герои становятся сказочно богаты, покупают новую яхту и пускаются в обратный путь. Вдруг на яхту нападают пираты. И тут Билли Скотсон своим пиратским авторитетом останавливает абордаж и спасает команду «Вихря». Тем самым он возвращает долг капитану и своей вновь обретенной дочери. Все четверо возвращаются домой как одна семья, богатые и счастливые.

Юный автор старается передать психологизм ситуаций, например: «Капитан погрузился в задумчивость», «Капитан Дик был немало удивлен», «Дженнет стояла и молча смотрела на человека, который так внезапно нарушил спокойствие ее души». Есть в романе и описания природы: «Наступил тихий, знойный закат. Где-то вдалеке кричала птица, с шумом упало старое дерево...» А есть и драматичные, эмоциональные сцены:

Существо вдруг замерло, отпустило Джека и медленно повернувшись к капитану, произнесло, с трудом ворочая языком:

– Капитан Дик? Капитан Дик! Так это ты гонялся за мной по всем морям и океанам на своем фрегате «Свобода»?..

Воистину, тема моря не оставляет нашу семью и служит надежным источником вдохновения для всех поколений. Не зря же мы живем на острове.

Саша и Аня на даче. 1992

Дачники

Таня: С начала 80-х годов одним из важнейших занятий для нашего семейства стала дача. Маменька давно уже тяготела к возделыванию земли и при каждом удобном случае, и в Холмске, и в Курильске, и в Южно-Курильске, заводила тепличку или грядку. Почувствовав, что в Южно-Сахалинске они обосновались надолго, родители решили завести дачу. Что ж, земледелие – занятие столь естественное и богоугодное, что к нему рано или поздно приходят, я думаю, все нормальные люди. Недаром уже и маменькины внуки нынче балуются посевами морковки и тыкв, кто на грядке, кто на подоконнике.

Участок маме выделили во вновь образованном связистском садоводческом товариществе далеко от города, на станции Новодеревенской, по холмскому направлению. Туда ходил по выходным специальный дачный поезд, потом надо было идти еще пешком с километр под гору, а сам участок был целинный: дикий лес, который пришлось раскорчевывать и распахивать вручную. По окончании работ подсчитали, что в общей сложности без техники и даже без лебедки мы выкорчевали там 150 деревьев.

Родителям тогда было по 50 лет, были еще силы, и энтузиазм был велик. Отныне все выходные и праздники семья «пласталась» на даче. Во всяком случае, младшей ее части без уважительных причин уклоняться было неловко. А старшая половина уклоняться и не думала, работала весело и азартно. Решительно, работа на своей земле преображает человека, высвобождает какие-то таинственные созидательные силы. На чужой или на общей земле так хорошо работать невозможно, как это большевики не доглядели.

Таня: На участке не было ни воды, ни электричества. Каждый год в июне случалась большая сушь, и влага в дождевых бочках быстро кончалась. Надо было спасать посадки. Ни родника, ни колодца, поэтому за водой ходили на речку. Однажды мама принесла из речки 20 (!) ведер, а ведь это в 150 метрах от дачи, в низине. Да, были люди в наше время.

Дорога от станции на дачу спускалась вниз, ходьбы было минут 20, а обратно, с ношей, наверх, и того дольше. Чуть замешкаешься – можешь опоздать к поезду, а другого не будет. Поэтому иногда приходилось почти бежать. Вот бежишь с сумками вверх по дороге и слышишь, как поезд приближается к станции. Сначала шум слышен далеко, за сопкой, потом поезд въезжает в туннель, и звук становится глуше, и, наконец, на выходе из тоннеля он замедляет ход и гудит. Здесь уже надо бежать изо всех сил.

Мама любила вспоминать, как раз она шла с дачи на станцию. В руках у нее было два ведра клубники, за спиной висел рюкзак с грузом, а сверху на рюкзаке сидел трехлетний Шурик и подгонял: «Баба, поднажми, слышишь, поезд шурует!» И она, конечно, нажимала.

Таня: Я-то там трудилась немного, и в памяти только отдельные картинки. Вот мы все дружно тянем-потянем очередной пенек, баба Надя тоже участвует. А вот мы уже обклеиваем обоями мансарду в хорошеньком, собственноручной постройки домике. Домик, и правда, казался нам хорош: с остроконечной крышей, с печкой, крутой лесенкой наверх, и даже с балкончиком. В нем можно было прекрасно ночевать и предаваться радостям деревенской жизни. Папа, в частности, вел дневник, куда записывал фенологические наблюдения, стихи, ход текущей жизни и философские о ней размышления.

Зимой на дачу дороги не было, и стояла она под снегом сама по себе. Однажды в конце зимы приезжают родители на дачу и видят, что в доме кто-то зимовал. Незваный гость сжег все дрова, съел все припасы, выпил бутыль домашнего вина и оставил на столе раскрытый папин дневник, где на последней странице коряво написал: «Мужик, чем стишки сочинять, ты бы лучше печку починил - дымит». Видно, читал дневник на холоде и, похоже, не оценил. Это минус. Однако ж и на растопку не употребил. Это плюс.

Тома: Мужик тот оставил после себя кучу мусора и унес отцовы валенки, змей.

Занятно мы добирались на дачу. Мы тогда с Борисом, моим первым мужем, и Шуриком жили вместе с бабушкой. У Бориса был мотоцикл «ИЖ-Юпитер» с коляской. Борис садился за руль, я - сзади, а в коляску помещалась бабушка в шлеме и с маленьким Шуриком на руках. Дорога на дачу петляла между гор и ухабов. В гору мотоцикл не тянул, поэтому пассажирам приходилось выгружаться и плестись пешком. Только поднимемся, усядемся, тронемся - впереди многометровая лужа. Снова, как говорится, «с чужого коня среди грязи долой». И так много раз.

У второго моего мужа, Виталия Константиновича Горохова, была новенькая «Лада». Это был большой прогресс. Ездить стали с комфортом, однако дорога с годами не улучшалась, машину на ухабах подбрасывало, и настроение у хозяина портилось. Именно Виталий выступил инициатором покупки дачи в черте города, у подножия горы Большевик, в товариществе «Шахтер». Маме тогда предложили на выбор два участка: один в центре дачного массива, окруженный со всех сторон заборами, другой – крайний, у леса, и с ручьем в низине. Мама выбрала с ручьем. Выбор оказался несчастливым, поскольку через 10 лет именно по этому ручью прошла граница между приватизированной и неприватизированной частью товарищества, мы оказались «за границей» и, в конечном итоге, дачу потеряли.

Золотая свадьба. 2003

Таня: Новая дача имела много преимуществ. Готовый, хоть и крошечный домик, возделанная земля, водопровод, плодовые деревья, теплицы. Топография, правда, сложная: крутой склон, террасы, ступеньки, но зато рядом лес с грибами, поляны с цветами, и это всего в каких-то трех остановках от дома. Мы с семилетней Нюшей в то лето переселились из Владивостока, и ей, перелетевшей с одного огорода в другой, было легко привыкать к новому месту. А маме, должно быть, легче – расстаться со своей возлюбленной работой на почтамте.

Прощай, почта!

Тома: Надо сказать, что, проработав всю жизнь по почтовому ведомству, мама сделала неплохую карьеру: начала с почтальона в Холмске и закончила руководящими должностями на Южно-Сахалинском почтамте.

В 90-е голодные годы на профсоюзном собрании ее избрали освобожденным председателем месткома почтамта. А это означало, что теперь она отвечала за жизнеобеспечение всех подразделений. Много лет в этой должности она ежедневно занималась добычей продовольствия и других необходимых товаров для коллектива. В ее кабинете вечно громоздились ящики с американскими куриными окорочками («ножками Буша», как их называли), баллоны растительного масла, мешки с крупой и мукой, тюки с постельным бельем, – все это она сначала изыскивала, покупала, привозила, потом сортировала, фасовала и разносила по отделам. Всех надо было снабдить и никого не забыть. Попутно приходилось решать множество проблем с жильем, детскими садами, с отдыхом и лечением сотрудников. А еще надо было улаживать конфликты, помогать нуждающимся, организовывать праздники с застольем и песнями, выпускать стенгазету и обмениваться делегациями с японскими коллегами (и такое было в 90-е годы!). И все это мама делала легко, неутомимо и с юмором до самого своего выхода на пенсию.

За все это, а также за профессионализм и ответственность, за доброту и справедливость, за демократизм и жизнерадостность, за заботу и участие, за стихи и песни, и конечно за коронную ее «цыганочку с выходом» мама всегда была любима и уважаема своими коллегами всех рангов, снизу доверху. Общий стаж ее работы составил 50 лет.

Терпение и труд

Таня: На новой даче было много работы: кроме собственно сада-огорода требовалось постоянное строительство и укрепление террас и лестниц, обустройство берегов ручья, которые постоянно размывало во время больших дождей, а также ремонт забора, сараев, теплиц и домика, когда же мы прикупили еще и соседний участок, – работы стало вдвое больше.

Потом еще завели кур. Папа построил им сарай, и мама опекала их, как детей малых, и носила под курткой с дачи – на дачу. На зиму двух или трех куриц и петушка забрали домой и поселили на специально утепленном для того балконе. Днем их прогуливали по кухне и коридору и ходили за ними следом с тряпкой.

Джим, Саша и папа на весенних полевых работах. 2004

Тома: Кормили кур всем, что оставалось от себя. Мама мелкомелко рубила всякие остатки еды и, смешивая с полезными добавками, скармливала курам. Родители вообще не любили выбрасывать еду и с шутливой присказкой: «Не сгодится ли на квас?» всякий кусочек пускали в дело. Поэтому шли в дело и мелкая морковь, и не слишком красивые ягоды и фрукты. Из ягоды и старого варенья папа делал свое широко известное в узких кругах домашнее вино, и хоть оно было, что называется, «на любителя», но гости на праздниках всякий раз дружно требовали налить «шпаковки».

Таня: Однажды поздней осенью, когда я была в экспедиции, а Нюша жила с бабушкой, между курицами произошла ссора. Пеструшка обидела Белянку и была привлечена к суду, на котором прокурором выступала Нюша, а адвокатом бабушка, или наоборот. И был составлен письменный протокол суда (секретарем – третьеклассница Анна), и суд вынес справедливое решение о строгом выговоре и принуждении сторон к миру. Документ этот хранится в семейном архиве.

А весной, когда копали огород, куриц выпускали на грядку, и они выхватывали червяков прямо из-под лопаты. Мама, кажется, любила весеннюю копку больше, чем всякие иные дачные упражнения, да и все мы любили - самое веселое занятие, потому что весна, солнце и жизнь прекрасна. А тут еще и куры рядом роются, а ты им показываешь – вот же он червячок, смотри сюда. А молодые петушки взлетают метра на два и меряются силами. Совершенная идиллия!

Тома: Веселое это занятие было все же очень трудоемким. Мужчин в семье было маловато, поэтому копали все. В свое время копал Борис, потом копал Виталий, потом подрос Саша и начал помогать на весенних работах, потом появился Джим и взял на себя большую их часть, особенно в последние годы. На майском пленэре мужчины с лопатами смотрелись отлично.

В то время многие пенсионеры были недовольны, «скулили», как говорил папа, кляли Ельцина и «рыжего Чубайса» и мечтали о возвращении советской власти, но наши родители – никогда. Отец говорил, что люди должны не уповать на государство, а обеспечивать себя сами: «Знай, работай, да не трусь».

Поэтому и на пенсии они, как два муравья, все время трудились, не покладая рук. Соседка Никаноровна вспоминала, что она всегда знала, что, если кто-то маленький идет по тропинке и тащит на плече что-то огромное, значит, «это Мироныч идет на дачу». Однажды отец спас Никаноровну от смерти. Случайно заметив, что ее не видно на привычном месте, он постучал в ее дверь и обнаружил, что в доме сильный угар, а Никаноровна спит на своей лежанке. Он кое-как растолкал ее и вытащил на улицу. Это ее и спасло. Никаноровна надолго пережила и маму, и отца и скончалась осенью 2022 года, чуть-чуть не дожив до 89 лет. До конца дней она чтила память наших родителей и благословляла их детей и внуков.

Папа с мамой редко ссорились, хоть и досадовали порой друг на друга. Папа, например, имел привычку включить духовку «на минутку», чтобы подсушить сухари и... уйти на весь день на дачу. Мама приходит – весь дом в дыму, сухари – в уголь. Или, бывало, пойдет он в магазин за чем-нибудь нужным или «по делам», и нет его целый день. Снова досада: «Пока весь свет не обежит – не вернется». Папа на упреки обычно отшучивался. Однажды мама в сердцах сказала ему: «Ты у меня, Саша, с годами становишься все хуже и хуже». А он лукаво посмотрел на нее и ответил: «А ты у меня, Женя, все лучше и лучше». На этом инцидент был исчерпан.

Кстати, о папиных походах «по делам». Однажды случился такой казус. Нашел папа где-то лист старого железа и подумал: пригодится на даче. Взял его, обвязал веревкой и понес домой. Но до дома он не дошел. А дело было вечером. Как потом выяснилось, его остановила проезжавшая мимо патрульная машина и забрала в милицию вместе с железом для разбирательства: что за железо и откуда. Время позднее, дознавателей нет, и его, пока суд да дело, посадили в «обезьянник», подвальную камеру с решеткой. Нравы в нашей милиции всегда были «строгие», поэтому позвонить домой ему не дали, а о мобильных телефонах тогда никто и не слыхивал. Мы с ног сбились, разыскивая его, обзванивая больницы и другие места. Звонили и в милицию, но и там нам сказали, что у них такого нет. Мы уже были близки к отчаянию, когда наконец ближе к полуночи раздался звонок из горотдела: приезжайте забирайте вашего дачника. Мы помчались на моей машине в милицию. Смотрим, выходит откуда-то из подвала наш папа, слегка осунувшийся, с лицом каким-то новым, незнакомым, и улыбается. За ним несут кусок ржавого железа. Говорят, ничего, разобрались, все в порядке. Оказывается, пришел наконец дознаватель и, узнав в чем дело, покачал головой и отпустил его с миром и с железом. Мы ухватили поскорее нашего отца, посадили в машину. Железяку тоже погрузили в багажник: не пропадать же добру! Она торчала наружу и всю дорогу громыхала. Поехали домой, безмерно радуясь, что нашли его живым и здоровым, и хохоча над его отчетом о пребывании в узилище. Он рассказал нам о людях, которых встретил в камере. Это было похоже то ли на притчу, то ли на анекдот. Там собрались наркоман, бомж и пьяница. Папа, как Платон Каратаев, ласково говорил с ними о смысле жизни, сочувствовал их бедам и советовал не отчаиваться, не ожесточаться и жить по-христиански, чем, конечно, немало их удивил. Думаю, вряд ли они вняли его советам, хотя кто знает? Доброе слово и кошке приятно.

Умейте видеть перспективы!

Ветер века

Тома: Горбачевскую перестройку и гласность родители приняли безоговорочно. Ельцина, пришедшего к власти на волне демократического движения, поддерживали горячо и до последнего. Несмотря на то, что «рыночная экономика» и связанная с ней гиперинфляция существенно подорвали их достаток и деньги, которые они копили всю жизнь на «домик на юге», куда хотели перебраться на пенсии, превратились в дым, они никогда не сожалели о переменах и не жаловались на жизнь.

Они верили, что это был необходимый этап для перехода к новому укладу, и всячески пытались воспользоваться возможностями новой эпохи.

Мама оказалась очень активной и успешной вкладчицей средств. Пользуясь высокими банковскими процентами в 90-х, она удачно оформляла и переоформляла свои небольшие банковские вклады и в итоге многократно их увеличила. Отец читал «Коммерсант», интересовался финансовой деятельностью, следил за курсами валют. Оставив свою прежнюю «служебную нуду» в идеологических заведениях (а после обкома он еще поработал в управлении Главлита), он пошел в коммерческий Инкомбанк, странно сказать, завхозом. Наконец-то он освободился от бремени идеологии и, как свободный человек, мог наблюдать за развитием нового уклада в стране. Не то чтобы изнутри и не то чтобы со стороны, но в непосредственной близости от первоначального накопления капитала. Наверное, он сравнивал реальность с теорией Маркса, которую подробно изучал в молодости, и был рад, что он, хоть и запоздало, но приобщился к действительно важным, тектоническим изменениям, происходившим в стране. В банке напряженно следили за колебаниями фондовых рынков. Приближался дефолт 1998 года. Тот факт, что отец был в штате банка, помог ему сохранить сбережения, поскольку для своих сотрудников банковское начальство разрешило произвести обмен рухнувшей валюты по старому, выгодному курсу. Остальным членам нашей семьи, имевшим счета в Инкомбанке, повезло меньше. Папа никогда и ни в чем не составлял нам протекции, это был его принцип. Мог отдать все, что имел, но замолвить словечко - никогда. Когда Саша поступал в магистратуру Университета Аляски, именно дед дал ему гарантийное письмо на оплату всех расходов, что было равнозначно всем его валютным накоплениям. К слову, Саша ими не воспользовался, поскольку сам быстро научился и получать стипендию, и зарабатывать на жизнь.

Вскоре Инкомбанк прекратил существование и был поглощен более удачливым конкурентом. Реформы в России пошли темным и запутанным путем. Наметился новый откат к авторитаризму. Вскоре папа окончательно оставил работу.
Тем не менее родители не теряли оптимизма, оставались в курсе всех событий экономики и политической жизни, читали прессу, смотрели НТВ. Оба пытались инвестировать средства в ценные бумаги. Оба мечтали увидеть, как расцветет Сахалин в новое время. Папа даже написал текст «Оптимистического марша» и хотел найти композитора, который положил бы его на музыку. Вот фрагмент:

Дачное счастье. 2002

Простые радости

Таня: Зная других дачников, я всегда удивлялась, что для многих дача - место отдохновения от трудов, а у нас это было место непрерывной и, можно сказать, самозабвенной работы. Как-то не завели мы ни шезлонгов, ни беседок, так что рассиживаться, вплоть до появления Джимовой скамейки, было некогда и негде. Но с другой стороны, никакой натужности или принуждения к работе никогда не было. При любом удобном случае можно отставить все дела и затеять пикник с песнями. Соседка наша, Никаноровна, рассказывала, что она со своего участка слышала, как мы славно пели, сидя у речки, и так ей хотелось пойти и присоединиться к нам, но что-то мешало, и она не решалась. Только стояла и слушала, подпевая про себя.

Тома: Зимой мы часто приходили на дачу просто так: проведать, все ли в порядке, и просто подышать. Снега бывало выше крыши, и прежде, чем войти в дом, нужно было изрядно потрудиться и откопать лаз до двери. В домик входили сверху вниз. Потом топили печку, кипятили чайник и закусывали, чем Бог послал. А после возвращались по узенькой, едва протоптанной тропинке, то и дело проваливаясь по пояс, дурачась и валяясь в снегу. Хорошие бывали деньки.

Песня на три голоса. Папа, Аня, Тома. 2007

Затерянный мир

Таня: Как-то осенью в море, в длинной экспедиции я и сочинила этот стих:

Это было в 2005 году. Еще ничто не предвещало беды. «Затерянный мир» для меня тогда означало мир, затерянный где-то в пространстве, ведь я была далеко. А теперь этот мир затерян и далеко во времени. Буквально через день после того, как я это написала, пришла весть, что мама больна, а уже через год ее не стало. А еще через два с половиной года ушел и папа.

А недавно, разбирая архив отца, я нашла написанные от руки строки, подумала - его. Но позже оказалось, что это стихи украинского поэта Юрия Рыбчинского. Видно, они так понравились и были созвучны настроению и мыслям отца, что он их записал, и нам хочется прочесть их вместе с ним.

Три поколения вместе. 2021

З А К Л Ю Ч Е Н И Е

А время летит. Жизнь меняется стремительно и неудержимо. Кончился кровавый XX век, вошел в права XXI, которому и определение-то не придумаешь: столько всего он уже принес и еще сулит.

Подумать только: у родителей наших дедов и бабушек было по шесть-семь детей. Они, в свою очередь, воспитали по трое. Наши родители Евгения и Александр родили нас двоих, а мы лишь по одному. Но вот наши дети, хоть жизнь проще не кажется, родили нам по двое внуков. Может быть, эти песочные часы и дальше станут расширяться? Дай Бог.

Когда-нибудь, надеемся, наши внуки и правнуки прочитают воспоминания своей прабабушки Жени, ужаснутся, восхитятся, посмеются и призадумаются.

Мы заканчиваем эту книгу в 2022 году. Мир завис в неопределенности между страхом и надеждой, и уповать, кажется, можно лишь на волю Божью, поэтому закончить хочется молитвой:

ПУСТЬ ОПЯТЬ СУЩЕСТВУЕТ

Евгения Шпакова, Татьяна Шпакова, Тамара Шпакова

Ч А С Т Ь В Т О Р А Я

ТАНЯ. ТОМА

Дополнения и соображения

Вопросы родословной