Пусть опять существует

Родилась я в глухом забайкальском селе Хонхолой Мухоршибирского района Бурятской АССР 9 января 1931 года. Родители мои – совершенно неграмотные люди из многодетных крестьянских семей. Отец, Григорий Федорович Рычков, 1904 года рождения, к тому времени только что отслужил в молодой тогда еще Красной Армии, где кое-как научился читать и писать. Его родители, дедушка Федор и бабушка Степанида Игнатьевна, имели много детей. Первый их сын, дядя Федот, по рассказам родителей, был убит в 20-х годах прямо за столом, выстрелом через окно. Как говорили, кулаки убили.

Отец Г.Ф. Рычков, 1920-е

Мать А.С. Рычкова. 1940-е

Отец мой остался за старшего, и учиться стало некогда, так как семья была большая. После отца – тетя Дуся (ставшая в замужестве Корниловой), но о ней расскажу позже. Потом – тетя Соня (жена военного моряка Лихоты), затем – дядька Трофим, который прошел всю войну водителем на знаменитых «катюшах», был несколько раз ранен, но остался жив, и я видела его уже после войны.

Жили они недолго на прииске Октябрьском в Амурской области вместе с бабушкой и дедушкой. Октябрьский находился в 60 км от прииска Ясного, где тогда жили мы, и иногда ходили к ним в гости, пешком конечно, по таежной тропе за 1-2 дня, ночуя на полпути в зимовье. Последний раз я видела бабушку, дедушку, тетю Дусю, когда мне было лет 13 или 14.

Потом был дядя Прокопий (Пронька, так его звали), он не вернулся с войны. Еще девочка Агафья (Гашка), которая, как говорили, меня нянчила, но я ее не помню, она умерла молодой. Дядю Проню я тоже не помню. Все это дети моего деда, Федора Рычкова. Отец мой сразу после армии женился по любви на моей матери Анастасии Спиридоновне из семьи Белоусовых, старшей дочери этой тоже многодетной семьи.

Дедушка Спиридон Спиридонович Белоусов, 1888 года рождения, много лет служил в царской армии, однако это не помешало ему жениться и завести семерых дочерей, «девок», в период с 1908 до 1928 года. Были дед и бабушка очень молоды и, по-видимому, очень здоровы, как я сейчас понимаю, раз сумели создать и содержать такую большую семью.

Бабушка моя, Мария Яковлевна Сажина, была из семьи ссыльных поляков, и с ними долго жила ее мама, моя прабабушка Вера Осиповна. Она и воспитывала в основном это девичье поголовье, так как мать с отцом с утра до ночи трудились, добывая свой хлеб. Жили, как говорила мама, неплохо, и по праздникам бабушка давала им по куску сахару, который до времени умело прятала в каком-то «мешочке». Надо перечислить этих «девок»: Анастасия, 1908 г. (мама), Мария, Устинья, Нина, Василиса, Наталья, Александра. Причем младшие еще клянчили у матери, чтобы она «сродила» им Раису, но этого уже не случилось. Последняя дочь, Шура, родилась в 1928 г., всего лишь за три года до моего рождения.

В начале 30-х годов деда Спиридона как «кулака» выселили из его дома со всей компанией, и в их доме, как водилось, разместился сельсовет. Семья переехала недалеко (точнее, их туда определили на жительство), на станцию Горхон, где дед и старшие дочери влились в сталинскую «трудармию» и стали работать на кирпичном заводе, а жить - в общем бараке. Надо полагать, работали они хорошо, так как младшие дочери, хоть немного, но имели возможность ходить в школу.

В 1937-м памятном году деда увели ночью из барака, и ни одной весточки от него больше никогда не было. Бабушка, Мария Яковлевна, почему-то переселилась на станцию Бада, тут же в Читинской области, где и умерла в 1942 году. К тому времени все девки уже повыходили замуж, кроме Шуры, которая в 1942 году, буквально босая и едва одетая, приехала к нам на прииск Ясный. В это время отец мой был в армии, а мама на своей лошадке Маруське валила и возила лес и так зарабатывала на семью.

Здесь надо рассказать, как мы попали на этот прииск Ясный, который я всю жизнь помню и не забуду никогда. Там прошло мое трудное, военно-голодное, но такое памятное детство.

Ясный

В начале 30-х годов в Забайкалье, где тогда жили мои родители, была какая-то смута: взбунтовались мужики, в эту компанию попал и мой отец. Скоро всех усмирили: кого посадили надолго, кого отпустили быстро, повезло и моему отцу. Его выпустили, но я все же помню тот высокий, длинный забор, вдоль которого мы с мамой долго шли с передачей в «грелке». Саму встречу я не помню, но забор мне запомнился навсегда. Те, кто вышли на волю, спешно разъехались кто куда, подальше от этих мест. Мой отец отправился на золотые прииски, поначалу один, а потом приехал и увез нас сначала в Нерчинск, потом в Сретенск, и тут, видимо, открылось золото на Ясном.

Прииск Ясный на карте

Там первым поселился дядя Кеша Корнилов, муж тети Дуси. Он имел какие-то недюжинные способности находить золотые жилы. Немного обжившись, он позвал к себе моего отца. Жили они там почти в глухом лесу среди развороченных груд земли и промытых песков.

Среди зимы 1935-1936 года мы отправились к нему. В это время мне было 5 лет, и у меня был 6-месячный братик Миша (двоих мальчиков, Кольку и Вовку, схоронили еще до отъезда на Ясный).

Позже, когда я читала рассказ Гайдара «Чук и Гек» про их путешествие к отцу в Сибирь, это было здорово похоже на то, как ехали мы. На лошади, километров 100, с остановками на ночлег. В санях - весь наш скудный скарб, мать с младенцем и я, закутанная в тулуп. Один раз мы очень быстро ехали с горы, и сани перевернулись. Не знаю кто как, но я уткнулась головой в сугроб вместе со своим тулупом и так торчала там, пока меня не нашли. Все, к счастью, обошлось без больших осложнений, и наконец на третий или четвертый день мы приехали на Ясный к дяде Кешке. Маленький Миша, наверное, тогда простудился, но никакого врача к нему не звали (а наверное, он был), так он маленький и умер. Я помню, оттащила его, уже мертвого, с лавки и очень плакала. Схоронили его неподалеку на горе, но никогда и никто на это кладбище не ходил...

В это время поселок уже значительно разросся. Обозначились улицы, и главной, центральной улицей была, по-моему, Хасановская (бывшая 2-я Рабочая). На этой улице отец купил полдома. Конечно, правильно его было бы назвать полбарака. Кроме нас там еще жили или, как говорили тогда, «снимали угол» два парня. Один – двоюродный папкин брат Ганька Рычков, другой – Митька Григорьев, оба моложе моих родителей. Заработки, видимо, были неплохие, но бытовых условий – никаких: ни посуды, ни постелей. Я помню, как из бутылок делали самодельные стаканы. Для этого крепкий льняной шпагат, обмотав вокруг бутылки, долго дергали вдвоем за концы, нагревая намеченное место скола. Потом кто-то третий лил на бутылку ковшик холодной воды, половина отскакивала, и оставалась посудина, похожая на стакан. Края его заглаживались чем-то, и все радовались, если удачно и ровно отпилили. Думаю, что это было не только полезное дело, но и развлечение. Еще одно развлечение – это когда прокалывали шилом две дырки в банке сгущенки и соревновались, кто быстрее эту банку выпьет. Это уже было похоже на азартную игру.

У меня в этой компании тоже была работа. Папка и ребята приходили усталые. Умывшись и поужинав, они просили меня сделать им массаж, а именно, потоптать спину. И вот на их спинах я выделывала, как могла, танцевальные па. А они пыхтели и крякали от удовольствия, да еще платили мне по 20 копеек за сеанс! Но самое памятное, что было в этом доме, – это радио, которое я впервые услышала именно там. Как-то раз мы с мамой зашли к соседям за стеной. Пока женщины разговаривали, я, раскрыв рот, слушала, как из чугунка на печке (как мне тогда показалось) доносилась такая славная песня! Удивлению моему не было границ. Когда мы пришли домой, я пристала к матери:

Ближайший к Ясному прииск Октябрьский, 1935

– Мама, купи такую чугунку, как у Савченковых!

Вечером все смеялись, но не помню, чтобы мы эту «чугунку» купили, наверное, это было тогда не очень просто, и появилось радио в нашем доме значительно позже, уже перед войной и в другом доме. И тогда каждое воскресенье для детей была передача «Сказки деда Всеведа». Тут уж я не пропускала случая послушать, и было очень интересно.

Читать я научилась рано, когда в доме появился растрепанный букварь. Не знаю, кто и как меня учил, но только я быстро научилась складывать буквы в слова, но вот мягкий и твердый знаки никак мне не давались. Спрашиваю у матери: – Мама, а почему написано «пен», а нарисован пень, «кон», а там конь?

А она и сама не знала ни одной буквы и отмахивалась от меня, как от мухи. Не помню, как я одолела эти знаки, но фраза из какого-то рассказа: «Так пен напугал Федю» – запомнилась мне на всю жизнь.

В школу я пошла поздно, на девятом году (тогда принимали с восьми лет), а мне было и того больше. Только в школе мне объяснили, что имя мое – Женя, а не Дена, как до тех пор меня звали. Дена, видимо, происходило от «Евдении» - так по забайкальской привычке произносили имя «Евгения», ну и, стало быть, Дена. Учительница моя, Валентина Семеновна, объяснила мне, что никакая я не Дена и тем более не Гена (и так звали), а Женя. После этого еще, впрочем, нескоро меня стали и дома называть правильно.

В 1937 году у нас появилась маленькая сестра Валя, а в 1939-м – братик Вовка. Вроде бы и жили мы неплохо, и заработки были неплохие, но деликатесами детскими нас не баловали. Хорошее сливочное печенье «с коровой» - только для маленьких, а шоколадные конфеты я сама не ела: мне казалось, что меня от них тошнит.

Перед Новым годом учительница объявляла, чтобы все принесли мешочки для подарков, и вот интересно, что каждому накладывали полный мешочек, независимо от того, какого он был размера, однако же не более развернутой тетради.
За всю мою школьную жизнь меня один раз в первом классе отправили домой, так как я не принесла палочки (10 штук) для обучения счету. Я прибежала вся в слезах и напала на своего отца, который как раз приехал домой на обед.

– Вот, папка, я тебе говорила, что нужны палочки, а ты не сделал! И меня выгнали из школы!

Отец вышел во двор, сломил красный таловый прутик, нарезал 10 палочек, и через 10-15 минут я уже явилась на урок, к удивлению моей учительницы, которая не ожидала меня увидеть так скоро. Мелочь, а запомнила.

Школа была близко, на пригорке, который каждую весну покрывался сиреневыми цветами багульника. Цветы у него появлялись раньше листьев и большими пучками покрывали весь куст. Цветы эти, слабо сладенькие на вкус, мы ели целыми горстями, когда стало голодно.

Так выглядел бон

Война

Наступил 1941 год. С песнями и плясками провожали на фронт сначала молодых парней, потом постарше. Как-то не думали, что провожают надолго, тем более навсегда... Отца моего призывали три раза, но первые два он возвращался, так как у него была так называемая бронь, видимо, как у хорошего золотоискателя. А вот уже в 1942 году он ушел надолго, почти что навсегда...

Все началось с ограничений. Сразу ввели карточки на хлеб. С хлебом же связано самое трагическое воспоминание моего военного детства.

У нас в поселке было два продуктовых магазина: один торговал на боны, он был в километре от нашего дома, через лесок (так называемая скупка), другой – на совзнаки, это значит, на деньги. Мы как «золотоискатели», конечно, ходили с бонами. Бон – это такой лист простой бумаги, стоимостью десять рублей, разграфленный на десять делений, каждое по 1 рублю, с обозначением количества не только рублей, но и копеек. На какую сумму ты купил, столько и вырежут тебе ножницами до копейки, а остальное вернут, и так до 10 раз, каждое деление по 1 рублю, разделенное на копейки.

Почему-то ходить за хлебом было моей обязанностью. Однажды я пошла в эту скупку. Кроме хлеба для нас мне еще было поручено купить хлеб нашим престарелым соседям на три дня. Получалось: нам на три дня - 6 кг (на 5 человек), и соседям – 1,2 кг на двоих. Итого, 7,2 кг. Как всегда до тех пор, я шла без всяких опасений сначала до конца нашей улицы, потом по лесочку до скупки. Возле скупки был какой-то забор, и там, под забором, вернее, опершись на него, стоял человек в полувоенной форме. Мимо него впереди меня прошла взрослая красивая девушка, и я почему-то обратила внимание, как он проводил ее взглядом, и взгляд этот показался мне страшным. Я прошла мимо, купила свой хлеб. Боны и карточки я обычно клала на дно мешка, но в этот раз я забыла их на прилавке. Вышла, взвалив через плечо мешок, и пошла. Слышу, за мной след в след по тропинке кто-то идет и тяжело дышит. Идет довольно долго. Я соступила с тропинки, думаю: пусть обгонит, а он, тот самый, что стоял у забора, поравнявшись со мной, схватил меня за горло и начал душить. Я крепко держалась за мешок. Он повалил меня и стал вырывать мешок, я все еще держала, но он все-таки вырвал его, перекинул через плечо, и, когда я поднялась, то увидела только его спину и прыгающий на ней мой цветастый мешок, убегающий в лес. Тут только я закричала и побежала назад к магазину. Мне встретилась молодая женщина, и я, захлебываясь слезами, рассказала ей, что у меня отобрали хлеб, и показала, куда он побежал, а она мне говорит:

Тут смотрю – навстречу нам едет мой папка на таратайке. Посадил меня в эту таратайку и, настегивая Маруську, помчался домой. Там папка собрал двух-трех мужиков, и они пошли по предполагаемым следам, но вскоре нашли только мой мешок, пустой, аккуратно сложенный на кочке. Так мы остались на три дня без хлеба, но зато с живой девчонкой, с карточками и бонами, которые нам вернули в магазине.

Все подробности этого случая стоят у меня перед глазами, как будто это было вчера. С тех пор меня за хлебом не посылали. А тем же летом на соседней улице потерялся мальчишка таких же лет. Видимо, он, в отличие от меня, побежал за этим бандитом. Нашли его через две недели по воронам, кружившим над телом, недалеко от его дома (их улица граничила с лесом). Позже я стала думать, что этот человек был тот «кто-то», который прятался под нарами у нашей соседки тети Нади. У них была большая семья: четверо детей и бабушка. Обычаи этого дома (довольно свободные) притягивали детвору в их дом, и меня тоже. Их младший мальчишка, Генка, когда я приходила к ним, все время хитро заглядывал под нары (на них спали все дети) и говорил:

Бабушка давала ему подзатыльник, одергивала, но он все равно показывал туда, где «кто-то был». Думаю, что это и был тот бандит – дезертир, муж тети Груши, одной из трех сестер моего отца. Все три жили рядом, а четвертой, как бы тоже сестрой, была наша мама. Тетя Груша работала в пекарне. Иногда она умудрялась пронести через проходную булку хлеба, разрезав ее пополам и примотав тряпкой к животу. Помню, как-то досталось того хлеба и нам, наверное, в счет того, что у меня отобрал ее муж. Никто, конечно, его не выдал, а потом тетя Груша уехала, и что с ней было дальше, я не знаю.

Школа

Теперь хочу рассказать о своей любимой школе. Наверное, потому, что мы жили в полном невежестве, школа стала для меня каким-то храмом, а школьная жизнь была так насыщена событиями и узнаванием интересных вещей, что я до сих пор считаю ее большим счастьем всей моей жизни.

Примерно лет до 50-60 мне периодически снился наш Ясный: как будто я ищу там свою школу, свой дом, но, увы, ничего похожего я так ни разу и не нашла. Наверное, и впрямь все настолько изменилось, что не узнать. Очень жаль, что за все эти годы я так и не собралась побывать на своей малой родине, хоть все время мечтала об этом, а Ясный, мой Ясный, и мою школу я и считаю своей малой родиной.

До войны я проучилась в школе два года. Кроме случая с палочками, за которые меня выгнали с урока, ничего особенного, пожалуй, не произошло. Зато помню, как здорово проходили перемены: на большой перемене все или, вернее, все желающие брались за руки, и получался огромный хоровод длиной чуть ли не во весь коридор! Все ходили и пели. Именно тогда появилась у нас песня «В далекий край товарищ улетает». Фильм «Истребители», в котором впервые прозвучала эта песня Никиты Богословского, мы еще не видели, но песня каким-то образом уже зазвучала.

Кстати о кино: первым в моей жизни фильмом был «Тимур и его команда». Конечно же, лучше этого фильма для меня много лет ничего не было. Более сильного впечатления я в те времена не помню. Когда я вышла на улицу после сеанса, то долго не могла понять, в какую сторону мне идти, – так в моей голове все переместилось.

В войну у нас сильно «модны» были тимуровские команды. И конечно же, я всегда в них участвовала. Все у нас в поселке много и тяжело работали, но были все же такие «неженки», как, например, мать Петьки Яковлева, моего одноклассника. Она была то ли немощная, то ли ленивая, но в их доме наша команда бывала часто. В основном, мы пилили дрова. Петька был отличник, и тогда, видимо, казалось, что он сильно занят учебой, но сейчас я думаю: что же этот Петька сам не пилил свои дрова?

В нашем доме мать тоже редко пилила. Ее задача была привезти дрова из лесу, а остальное - наша забота, то есть детей: меня, Вальки и Вовки, 5 и 4 лет от роду. Такие вот дети. И вот картина: мы с Валькой дергаем пилу, Вовка сидит на бревне верхом, вроде как его держит, а бревно лежит прямо на земле. Бревна смолистые, в основном лиственница, пила ходит туго, и тут Вовка – незаменимый помощник: он сидит с кружкой в руках и подливает воду в пропил – вроде идет легче, и все при деле. Дрова заготавливали впрок, и, чтобы просыхали, их складывали в высокие поленницы, в несколько рядов, на зависть соседям.

На хозяйстве

Очень рано меня стали оставлять на хозяйстве с детьми. Мать зимой возила из лесу дрова. Поскольку у нас была лошадь, то мать была обязана снабжать дровами не только себя, но и еще десять так называемых «семей красноармейцев». За это ей давали рабочую карточку на хлеб, а Маруське, лошадке нашей, сколько-то килограммов овса. До сих пор мне жалко, что Маруське овес тот доставался не всегда, потому что часть его мы съедали сами. Сначала его парили, потом сушили, потом толкли в огромной ступке, потом веяли и, наконец, получали овсяную крупу.

Ничего, все выросли. Женя, Вова, Валя Рычковы. Начало 1950-х.

На второй-третий год войны мы приспособились сажать много картошки, поэтому большого голода у нас не было. Летом, когда картошка кончалась, было туговато. Тут во всю шел конский щавель. Его я таскала мешками. В это время помощники мои растапливали печку (во дворе была маленькая печурка) и ставили на нее чугун воды. Я мелко резала этот щавель, бухала его в кипящий чугун. Потом воду сливали, месиво сжимали в шарики, вроде тефтелек, и - на сковородку. Вовка, облазив все куриные гнезда, находил несколько яиц. Два-три яйца взбивались и выливались на тефтельки. Получалась такая травяная запеканка.

Ну, братва, давай за стол! Сели, едим. Спрашиваю: ну как, наелись? Показывают рукой на уровне груди: вот до сих. Едим дальше. Ну, как теперь? Показывают: во как, до горла! Снова едим. Ну, наелись?! Наконец показывают выше глаз: во как наелись! Ну, слава Богу.

Эту же еду давали и Мальчику, нашей собачке, маленькой, черненькой с белой манишкой. Он тоже ел, не отказывался. Ну, казалось, накормила надолго, а они через два часа опять: «Женька, йись!» И опять Женька выдумывала, чем бы набить им брюхо... Потом появлялась новая картошка, разная зелень: не жизнь – малина! Теперь уж мы всякий раз обсуждали, в каком виде сегодня будем готовить картошку. Одному хотелось пластиками, другому – толченку, в общем, все хорошо.

Хлеба, однако, было мало – 300 г, а иногда и 200 г на человека. По теперешним временам вроде и немало, но часть хлеба надо было относить матери на покос. Она там, на покосе, жила, потому что до дома – далеко, 9 км от поселка, каждый день не находишься, а косить надо рано утром, пока роса, так что чаще раза в неделю мы ее дома не видели. Еду носили через день, пешком, конечно.

Но самым беспокойным для меня делом было не проспать рано утром, чтобы успеть подоить нашу корову Катьку и выгнать ее в стадо. Пастух чуть свет шел по улице и собирал коров в стадо. Если опоздаешь, корова будет целый день мычать, и ей нужно будет целый день таскать траву и кормить без перерыва.

А еще были проблемы с водой. Кроме колодцев – никаких источников. Своего колодца у нас не было. Носили мы воду на коромысле ведрами через улицу, от тети Нади. И на еду, и на мытье, и на баню, и на огурцы: они росли в парнике и требовали частого полива. Две огромные бочки должны быть полны и нагреться за день.

Боже мой, страшно вспомнить, сколько нужно было сделать дел! А ведь еще и поиграть охота. Только мать за порог – я убегала к Томке, своей подруге, через два дома от нас. Не успеешь оглянуться – мать зовет. На всю улицу орет:

– Женька! Опять задрала хвост, туды твою растуды! Иди домой!

И так каждый день. Это летом. А зимой мать бывала дома чаще, но и тут находила, за что ругать:

– Женька! Опять в книжку уткнулась! Книжка тебя, что ли, накормит?

Надо, оказывается, убрать навоз из сараев, начистить на завтра картошки, нащипать лучинок на растопку и т.д. Но все же я находила время для чтения и читала много, больше других в классе, и поэтому, видимо, училась неплохо. Но вот точные науки мне не давались. Началось это отставание с того, что в четвертом классе я не ходила в школу полтора месяца. Нянчилась с детьми. Это продолжалось до тех пор, пока мать не вызвали в сельсовет и в приказном порядке не заставили отправить меня в школу. Пришла она из сельсовета злая и буркнула:

Ну с чтением, географией и историей я справилась быстро, а с математикой на всю жизнь заимела проблемы. Когда началась алгебра, не было дня, чтобы я не думала с тоской: ну что это за (а+b), зачем и кому это надо? Так вот, с тройками по математике, я и доучилась до седьмого класса.

Интересно, что в те времена школьникам у нас даже при хороших успехах и отличных оценках оценку 5 за четверть и тем более за год не ставили. Прямо так и говорили: на 5 вы все равно не знаете (видимо, такая была установка). Уж на что Владимир Ионович, наш учитель русского языка и литературы, меня хвалил и любил, и сочинения мои зачитывал вслух как лучшие, а и он ставил мне за год 4. А любимая мною Надежда Степановна, учитель истории, и того хуже: на экзаменах, только я начинала ответ на вопрос, говорила - отлично, дальше ставила 5, а за год - 4, так что, видимо, установка все же была. Ну да Бог с нею, все равно все, что я тогда узнала, я запомнила на всю жизнь. Даже написала несколько стихотворений. Правда, кто их не писал в детстве?

Победа

Владимир Ионович вел у нас литературный кружок, и по четвергам некоторые из нас, человек 7-10, ходили туда с большим желанием. По праздникам, 1 Мая, 7 ноября, ученики школы всегда приветствовали участников торжественного собрания в клубе. У меня был хорошо поставленный звонкий голос, и мне поручали первое приветствие, а именно:

– Товарищи старатели и старательницы, инженеры и техники, рабочие и учителя! От имени учащихся Ясненской семилетней школы передаем вам пламенный пионерский привет!

Особенно запомнился мне такой вечер в день победы в 1945 году. Все мы говорили по очереди, описывая в кратких четверостишиях события военных лет. И свои слова я запомнила всегда. После приветствия я говорила:

Потом говорили другие, и в конце – опять мои слова:

У меня и сейчас подступает ком к горлу от этих воспоминаний. Мы все тогда искренне верили, что раз Берлин повержен, то и все беды кончились. Но беды продолжались. Очень мало отцов вернулось с войны живыми и здоровыми. Мы своего дождались только зимой 1946. Он всю войну служил на Дальнем Востоке и был ранен в1945-м.

Помню, нам в школе каждый день давали по булочке, маленькой, как мама говорила, «с коровий глаз». Так вот, месяц мы копили и сушили эти булочки, чтобы послать отцу гостинец, потому что там тоже было голодно. Отправили посылку, как сейчас помню – в/ч 29330-Ю. Но она почему-то через месяц-два вернулась обратно, будто бы оттого, что я неправильно написала адрес. Вернулась «за нерозыском адресата». Как я могла неправильно написать, если до сих пор помню этот номер? Но так случилось.

Отца ранило при высадке десанта на начавшейся войне с Японией летом 1945 года. Он долго лежал в госпитале. Зимой мама поехала за ним на станцию Ново-Высокая на Маруське, а это километров 100. Мы оставались дома одни. Ее не было дня два-три. Однако мы знали день приезда и весь день глядели на дорогу. Вечером выходили на улицу, прикладывали ухо к снегу на дороге, прислушивались: не скрипят ли полозья, но все же просмотрели и на улице отца не встретили. Я помню, когда он вошел, я повисла на нем, чуть не повалив его с ног, а малыши попрятались. Валька вообще забилась под кровать, едва он ее оттуда вытащил. Была, конечно, по случаю возвращения вечеринка, все пели, а меня даже заставили сплясать. Хотя меня и заставлять-то было ни к чему.

Цыганочка с выходом

На всех школьных вечерах я плясала цыганочку с выходом, это уже стало обязательным номером программы. Помню, как на одном таком вечере ко мне подошла наша учительница физкультуры Сара Артемьевна (такая красотка, по теперешним понятиям настоящая кукла Барби) и говорит:

– Женя, ты когда закончишь плясать, вызови вон того парня.

Парень этот был не нашенский, откуда - не знаю. Она его где-то нашла и пригласила на наш вечер. Ну конечно, как только заиграли, я сделала свой «выход», а потом смело подлетела к этому взрослому парню, вызывая его. И тут случилось чудо, которого у нас не то что в школе, а и в поселке, наверное, никто никогда не видел. Этот парень оказался таким мастером, так плясал, выделывал такие па и коленца, какие может делать только профессионал! Все были в восторге. Но вечер кончился, парень ушел, и больше его никто у нас не видел: видимо, он был заезжий. Тогда, на вечере, отплясав свою часть, он снова подошел ко мне, пришлось мне еще раз выходить, но я уже не решилась вызвать его опять, а подошла к Климке Будникову, мальчишке из параллельного класса, в которого все девчонки в школе были влюблены, и я тоже. Климка тоже хорошо сплясал на удивление всем, потому что никто и никогда его пляшущим не видел. Очень запомнился мне этот вечер. Довольна была и Сара Артемьевна, так как все увидели, какого гостя она пригласила. Главное, что все это было экспромтом, без всякой подготовки.

Я не помню, как была одета в тот раз. Обычно я ходила в школу в костюмчике из хаки: брюки и курточка, на ногах – ичиги, это такие сапоги на мягкой подошве. Помню, как я завидовала этому плясуну, ведь он был в ботинках! Климка был тоже в мягких унтах. Конечно, у нас такого топота и чечетки не получалось, но и мы не подкачали, как говорила Сара. Сара на вид была свежая такая красавица, и сестра ее, Екатерина Артемьевна, тоже была хороша, только потемнее и не такая яркая.

В то время у нас в школе было много немцев, переселенных из Поволжья. Только в нашем классе было две прелестные девочки: Ирка Крамар и Валька Симон, да еще Борька Шаваню, - очень приличные, культурные, хорошо одетые дети. Никто их не задирал и не дразнился, хотя потасовки у нас в школе бывали.

Я очень любила болтаться на турнике, благо одета была соответственно. Никто меня не обижал, и вообще, обо мне ходила слава как о девчонке боевой, так что все говорили: «Рычиху лучше не трожь».

Владимир Ионович

В пятом классе у нас была чудная учительница литературы, Александра Григорьевна Бисикало. Такая необычная фамилия. Она была красавица, брюнетка с длинными черными косами, которые она укладывала на разный манер, и одевалась прекрасно. Муж ее был большим начальником на прииске. Но вот его куда-то перевели, и она оставила нас. Лично я плакала о ней горькими слезами, вплоть до того, что не пошла на первый урок нового «русака». Это был демобилизованный солдат, старшеклассники помнили его еще до войны и очень хвалили, но я буквально забастовала. Урок начался, а я хожу по коридору и не иду в класс. Тут Галька Машкова идет (она в это время уже работала в школе пионервожатой):

7-й класс. Выпускной.
Женя Рычкова (первый ряд в центре).
В.И. Козлов (сверху, слева).
Ясный, 1946 г.

– Да не пойду я к этому Козлу! (Его фамилия была Козлов).

Она меня ухватила за руку и буквально втолкнула в класс к удивлению Козла и всех остальных. Он спросил:

Начинает проверять домашнее задание. Обращается ко мне:

Я читаю что-то невпопад, и он просит мою тетрадь. Ну, тетрадь - это громко сказано, тетрадей мы к тому времени уже давно не видели, нам только на диктанты выдавали по листку, а так мы писали на каких-нибудь книгах между строк, на сшитых газетах, кто что находил. Вместо чернил был голубичный сок или сажа. Но сок быстро выцветал, а сажа сильно размазывалась. Перья нам выдавали, они были на вес золота.

Вот подаю я ему свою тетрадь, а там никаким заданием и не пахнет. Это, похоже, его очень огорчило. Он долго еще называл меня «пострадавшей», пока я не показала себя как лучшая по русскому и литературе. Он часто потом читал вслух мои сочинения, хвалил и восхищался. Но однажды было такое: он рассказывал, как проверяя тетради, он пришел в бешенство оттого, что кто-то написал «параход». Я, говорит, посмотрел на обложку тетради: чья? И у меня отлегло от сердца: Рычкова! Ну, конечно, это просто описка. И успокоился.

Сейчас я думаю, что таких учителей, как он, уже нет. Он организовал у нас в школе литературный кружок, хор, всегда готовил с нами праздничные программы и вообще больше других учителей занимался с нами. Тогда появилась впервые песня «Вечер на рейде» В. Соловьева-Седого.

Под эту песню на сцене клуба было построено подобие борта корабля. Все участники были одеты матросами. Главное в этой одежде – бескозырка и воротник, ну и черная юбка или брюки и белая рубашка. Какая это была красота, и как восхищался зал - не передать! Меня, увы, не было среди этих поющих моряков. Самой мне не удалось смастерить ни бескозырку, ни воротник, а помогать было некому. Но зато я смогла увидеть это незабываемое зрелище из зала!

Вот до сих пор перед глазами конец этого номера: занавес медленно с одной стороны закрывается, а моряки, сняв бескозырки, машут ими и поют:

На одном из таких вечеров (где не надо было бескозырки) я все же получила приз. Это был отрез ситца на платье. Я сочинила стихотворение, Владимир Ионович счел, что это неплохо, и я читала его перед всем залом. Запишу, пожалуй, если вспомню:

Золотые самородки с прииска Ясного

Сейчас я спрашиваю себя: почему этот «сокол» воевал на линкоре? Не знаю. Но так вот случилось: на линкоре, и все тут! Зато зал был доволен, и ситец в горошек я получила.

Не меньший успех был и у песни на мотив «Спят курганы темные» Н. Богословского. Ее мы пели вдвоем с Нинкой Поповой. На два голоса не получалось, потому что не умели, но было душевно. Придумали мы так: в конце первого куплета вместо: «Вышел в степь донецкую парень молодой», мы спели: «Вышел на приискОвый стан парень молодой», а потом уже пошла самая главная отсебятина:

И наконец, самое главное, от чего зал взорвался аплодисментами:

Вот такие незатейливые переделанные песни пелись тогда, а я до сих пор не могу спеть это спокойно, почему-то душат слезы. Глухой поселок, неграмотные, грубые люди, трудная жизнь. Но душа жила, откликалась на все беды и радости, требовала и музыки, и поэзии, и любви. И были люди, такие как мой любимый учитель Владимир Ионович, которые все это организовывали, и не по указке сверху, а от души.

«Челита»

Насколько я помню, «культурная жизнь» в поселке исходила не от клуба, а в основном от школы. Хотя от клуба, видимо, тоже кое-что перепадало. Раз приехала к нам концертная бригада из хабаровской филармонии. Конферансье торжественно объявил:

– Артистка хабаровской филармонии Эльвира Чупрова!

Вышла роскошная нарядная женщина и запела мексиканскую песню «Челита», ставшую уже популярной в исполнении Клавдии Шульженко. Мы все потом долго ее распевали:

Я до сих пор помню, как мне понравилась эта песня о неунывающей девчонке из маленькой деревни, которая была в чем-то так похожа на меня. Больше из того концерта я не помню ничего, только эту певицу и ее баяниста.

Заезжал к нам (не знаю, какими судьбами) даже американский джаз-банд. Я сама их не видела, но мама рассказывала, как она столкнулась с чернокожим человеком при входе в магазин. Говорит: «Я чуть не упала от страха и удивления: ну, черный, как чугунка!».

На школьных вечерах мы ставили какие-то сценки, в основном на военные темы. Помню, была такая сценка. Пришли в хату немцы: «Матка, курки, матка, яйки». Она доказывает, что ничего нет, и они уже почти уходят, и вдруг тут я из-под стола громко ору «кукареку!», и не просто «кукареку», а таким гортанным петушиным криком. Чем дело там кончилось, не помню.

На один из новогодних праздников, еще до войны, во втором или в третьем классе, мама сшила мне украинский костюм: юбка черная, в маленьких красных розочках, широкая, а внизу еще и оборка. Кофта красная в белый мелкий цветочек, на рукавах тоже оборки. Платок у нас был с давних, еще маминых девичьих пор, «атласик», как она его называла. Он, и правда, был красивый: переливался всеми цветами радуги. Наверное, с тех пор я и стала танцевать «цыганочку с выходом». Еще помню газовый шарф, он был у нас всегда, даже в Холмск приехал, там я его доносила, а платок сгорел вместе с шалашом, в котором ночевала мать на покосе.

Трава и дрова

Покос – это, пожалуй, самое важное дело. Если посадка картошки – это как бы для себя, то заготовка сена для Катьки и Маруськи – это святое дело. Поэтому к этому мероприятию готовились заранее и капитально. Готовили еду впрок: главное, конечно, картошка, потом - затирка (это из муки приготовленная «затируха», подсушенная до золотистой румяности). Ну, с мясом летом было плохо. Даже при возможности никого не резали, ни поросенка, ни теленка, поскольку хранить мясо было негде. Так что все это готовилось в постном виде, ну разве что забеливалось молоком. Масла от своей коровки Катьки у нас никогда не было, мало она давала молока.

Сенокосные угодья были далеко, километров 8-9, потому уезжали косари надолго и жили там, пока сколько-то накосят. Как уже писала, я оставалась на хозяйстве с детьми и через день носила на покос еду (хлеб и молоко). Приходилось и мне работать на сенокосе: грести, ворошить сено, возить копны на Маруське, а иногда даже стоять на стогу и «вершить». Наверху хорошо, все видно, но нужно соблюдать такую равномерную укладку, чтобы стог не накренился и не завалился. Возили сено с покоса только зимой, потому что только на санях можно было ездить по нашим дорогам. А зимой бегают волки. Раз мать едет, а прямо на дороге сидит волк. Маруська остановилась, храпит, а он сидит. Мать ему говорит: «Иди, иди, чего расселся?» Он посидел еще немного и потрусил в лес.

Леса в этом месте были непроходимые – бурелом, дикие заросли. Летом недалеко от дома мы находили чудные ягоды так называемой моховки (похожие на теперешний крыжовник). Они были такие вкусные, что мы, подавив страх, заходили подальше в лес полакомиться, потому что ближе к дому, где росли другие ягоды (голубица, земляника), таких не было.

Ранней весной все сопки вокруг поселка покрывались сиреневым цветом, и чуть позже на всех склонах этих сопок была тьма ягод земляники. Это буквально в пятистах метрах от дома, прямо за школой. А грибов, особенно маслят, хоть косой коси. Сушили мы их на зиму и так ели почем зря. Поэтому, видимо, и выжили в трудные годы. По причине бездорожья, дрова из лесу возили тоже зимой на санях с подсанками. Подсанки – это что-то вроде прицепа. Они наполовину короче саней и прикрепляются сзади к саням цепью или веревкой. На них и укладывали длинные бревна, как правило, по 4-5 бревен. Вот за воз таких дров мать получала кусок мыла или банку соли, или коробок спичек, в общем, натуральную оплату. Немного, однако эти деревья сначала надо было спилить, потом обрубить все ветки, распилить ствол на части, уложить их на сани и по глубокому снегу привезти. Ужас, какое это трудное дело! Но поскольку других способов заработка все равно не было, это считалось в порядке вещей.

Дрова для школы заготавливали сами дети. Норма - по 2 кубометра на зиму с каждого ученика. И вот мы, начиная с детей пятого класса, летом должны были это делать вместе с учителями – на них эта норма тоже распространялась. Сами валили деревья, обрезали сучья, пилили на чурки, потом кололи и складывали в поленницы тут же, в лесу. Зимой их возили в школу в готовом виде. В каждом классе стояла печка обогревателем в класс, топкой в коридор. В коридоре, где-то посередине, была еще одна большая чугунная печь, которая топилась постоянно и всегда была окружена толпой мерзнущих, а также местом встреч и признаний.

Записка

В эту печку я и кинула мою единственную записку, которую мне написал Витька Черепанов, влюбленный в меня с первого класса. Я в ней прочитала всего две строчки: «Здравствуй, Женя! Хочу написать тебе басню...». Я ужасно смутилась, потому что записка эта, по нашим понятиям, была «любовная», и дальше читать не стала, зато потом всю жизнь жалела, что так и не узнала, что же это была за басня. Бросила я эту записку в горящую печку и страшно боялась, что из трубы вырвутся слова из этой страшной записки. Улучив как-то момент, Витька спросил меня:

Я, как дура, накричала на него, что, если, дескать, он еще раз посмеет это сделать, я скажу Галине Николаевне, нашей классной руководительнице.

– Ну и дура, – огрызнулся он, но присмирел. Больше записок от него не было, но влюбленность на этом не кончилась.

Тогда была мода заводить альбомы. Это такая толстая тетрадь, конечно, настоящая, и в эту тетрадь писали все, кому симпатизировал ее владелец. У меня, к сожалению, такой тетради не было, а у Витьки она откуда-то взялась, он мне ее дал и очень просил написать что-нибудь на память. Я, конечно, что-то написала и подписала «совершенно секретно»: Р.Ж., чтобы никто не мог догадаться, кто такая эта Р.Ж.!

В седьмом классе Витька перевелся в «А» класс: как видно, надоели ему мои издевки. Но еще много лет, уже после школы, он мне снился во сне, наверное, до тех пор, пока был жив его альбом.

Учились мы во вторую смену. Возвращались из школы большой толпой при огромной луне. Мальчишки любили нас пугать. В одно время завелись у нас «ведьмы», и одна из них будто бы бегала, превратившись то в кошку, то в табуретку.
Однажды кучка девчонок, проходя по мосту (был у нас такой – через ручей), увидели настоящую, двигавшуюся по мосту табуретку. Надо представить тот ужас, который охватил нас. Мы с диким ревом бросились назад к группе мальчишек, следовавших за нами. Они, увидев наш испуг, начали нас успокаивать, дескать, это Витька, это он вынес табуретку, привязал к ней веревочку и из-под моста за нее дергал. Мы не сразу поверили, пока не вылез сам Витька.
Приходила я домой всегда страшно голодная. Обычно в печке на этот случай меня ждали 2-3 печеные картошки, и, если к ним была кружка молока или простокваши, то лучше ничего и не надо.

Одежка у нас была «на рыбьем меху» и обувка не ахти какая, но я не помню, чтобы мы болели.

Так и закончился мой последний учебный год. Летом собралась я было в Благовещенск, в дошкольное педагогическое училище. Целую неделю ежедневно дежурила в аэропорту, но самолетов, как на грех, не было. На том и закончилась моя попытка получить образование.

Папка

Год прошел, страшный год. Умер папка. Заболел он сразу после сенокоса, наверное, натрудил напичканную осколками ногу, и случилось общее заражение крови. Лекарств хороших тогда не было, так он и умер у нас на глазах.

В последний день его жизни у нас случилось еще одно несчастье. На печке всегда стояла папкина солдатская фляжка с закрученной пробкой. Использовалась она как грелка. Видно, в этот раз она перегрелась. Мама взяла ее с печки, зачем-то отвинтила, и горячим паром ей обожгло все лицо и руки. На лице был сплошной волдырь, и, когда папка в последний момент пришел в себя, он ее не узнал, только ужас был в его глазах. Так он и умер.

В этот же день навестить нас по пути в Зею зашел его двоюродный брат Ганька, а у нас тут похороны. Он нам, конечно, здорово помог, потому что вокруг были одни женщины. И, точно, как у Некрасова в поэме «Мороз, Красный Нос», у нас закончилось сено. Надо было ехать на покос. Мать с ее обожженным лицом ехать за сеном не могла. Соседка тетя Надя отрядила мне на подмогу своего сына Витьку, мальчишку на год моложе меня. Одели нас потеплее. Ганьке было с нами по пути: дорога в Зею шла как раз мимо нашего покоса, где стояли наши стожки. Мать ему рассказала, как их найти, и мы втроем на нашей Маруське поехали по лютой зиме за сеном. Нашли стожок, Ганька наклал полный воз, увязал его, как следует, вывел нас на дорогу, показал направление, а сам пошел по своим делам в Зею, ему еще шагать было 70 километров от нашего покоса. Мы двинулись к дому.

Ехали долго, Маруська была уже больная, часто останавливалась без сил, но, отдохнув, тянула дальше. Кое-как привезли мы все-таки этот воз сена. Его хватило, пока мама поправлялась.

Представляю сейчас, как они с тетей Надей беспокоились, пока мы не приехали, но в то же время думаю: ну почему бы тете Наде самой не поехать с Ганькой? Нет, Витьку выделила. А уж какая дружба была, как родные сестры. Она к нам приходила почти каждый вечер к ужину. У них почему-то не родилась картошка. Мать говорила, что они ленивые. Картошка была у них такая мелкая, что они ее не чистили, а варили в мундирах, а потом, разломив пополам, выдавливали в рот, и эта картошка называлась «выдавушки».

С семьей Машковых связано и несколько неприятных воспоминаний. После смерти нашего отца муж тети Нади, Мишка Евдокимов, каким-то образом без ведома матери заполучил папкин паспорт, и все домогался у нее так называемой «социальной справки», которая важна была ему в его дальнейшей жизни. Мама не понимала, зачем ему эта справка, а он-то собирался сменить фамилию и, видимо, неспроста.

Спустя много лет мама ездила на свою родину в Забайкалье. Еще была жива бабушка, мать отца, Степанида Игнатьевна, и его брат Трофим, воевавший всю войну на «катюшах». Вот дядя Трофим и рассказал ей историю с Мишкой Евдокимовым, ставшим Григорием Федоровичем Рычковым.

Они встретились совершенно случайно, стали знакомиться, и, когда тот назвался Рычковым, да еще Григорием Федоровичем, да с прииска Ясный - тут дядька Трофим взял его за грудки и сказал: «А ну, выкладывай, как ты стал Рычковым!»

Как уж там это разъяснилось, я не знаю, но маме он все это рассказал. Знаю, что тетя Надя с тем «Рычковым» жить не стала. Она нам часто писала письма, и было ясно, что Мишки с ними не было. Наверное, посадили его все-таки.

Сахалин

В тот год (1947-й) стал активно заселяться южный Сахалин, отвоеванный у японцев. Соседская девчонка Райка Власова завербовалась и прислала вызов своей матери, тете Тане. У них еще были две девчонки восьми и десяти лет. Мать уговорила тетю Таню записать меня в свой вызов, так они и сделали. Стали меня собирать в дорогу. Сшили новую «куфайку» из хаки, на ноги состегали аккуратные чуни с галошами. На голову дали черный суконный платок. Ну, брюки из хаки (они у меня были всегда) и тети Дусино черное платье в складку. На дорогу несколько сухарей, в железной банке немного сливочного масла,вот и все.

Да, еще в этот год у нас было одно трагическое событие: умерла наша лошадь-кормилица Маруська. Ее мы никуда не увезли, как это было положено, а закопали в подполье на месте нашей старой избенки, сровняли с землей и потом засадили тыквами.

Эта была крошечная избенка 4х4 м, в ней мы жили до войны и в начале ее. Потом мы купили у соседей большую избу, даже перегороженную дощатой перегородкой. Вовка все бегал в ней от окна до двери и приговаривал: «Во! Сто километров пробежал!» Такой большой казалась ему новая изба. А в старой избушке как мы жили - страшно вспомнить. Тут и мы впятером, тут и теленок, тут и куры зимой, ну совершенно негде повернуться. Я спала всегда на полу. Потом построили полати: внизу клетка для теленка, а наверху все мы, дети.

Именно в той избенке у нас был дощатый стол, на котором мы гоняли ртуть. В доме имелась целая бутылка ртути, и, когда отца с матерью не было дома, я наливала на стол большую каплю ртути, мы втроем разбивали ее на мелкие пузырьки и, воображая, что это наше стадо, сгоняли их в кучу, потом снова разгоняли – такая была игра. О вреде паров ртути никто не знал.

Еще помню, у нас дома была целая пачка бонов. Это такие деньги. Я любила устилать ими весь пол, мамину кровать и стол, наверное, их было штук 100. Потом я слышала, что папка сделал перевод в деревню родителям, что это за «перевод», я не понимала тогда. Думаю, в тот год у золотодобытчиков случился хороший заработок. Еще тогда же папка ездил на курорт в Пятигорск. Была у нас большая фотокарточка со знаменитым орлом, но где-то затерялась. Все это было до войны. И вся жизнь делилась на «до войны» и «после войны».

Возвращаясь к отъезду на Сахалин... Собрали меня в дальнюю дорогу. До станции Ново-Высокая ехали в кузове грузовика. Ехали долго. Едва живая слезла я с этого грузовика. Надо разгружаться, а меня выворачивает: так укачало, что просто жуть. Потом ехали по реке Зее на барже. Маленький катерок тащит такую громадную лодку «халку», как называли ее матросы. Конец октября, ночами уже холодно. Один матрос предложил нам с одной девчонкой свой кубрик, а сам ушел на вахту. Ехали мы, наверное, сутки до железной дороги, до станции Тыгда. Там сели на поезд до Владивостока. В поезде я уже обнаружила, что мое масло в железной банке зазеленело и стало несъедобным, пришлось выкинуть эту банку в окно.

Приехали во Владивосток, на морвокзал. Пароходы на Сахалин ходили редко. Было два трофейных плоскодонных парохода: «Крильон» и «Анива». Тогда ходила одна «Анива», и ждали мы ее две недели, сидя на морвокзале. Все завшивели так, что нас два раза возили на санобработку: нам – баня, вещи – на прожарку. Может, это как-то и помогло, но в голове осталось насекомых – тьма, и неудивительно: три недели в пути, не снимая платка и «куфайки» ни днем ни ночью.

Деньги мои скоро кончились, сколько их было, не помню, часть мать отдала тете Тане на билеты. Пришлось мне нести на базар свое новое платье, которое мне перед этим сшили, но надеть его я так ни разу и не успела. Продала-таки, не помню за сколько.

Наконец сели на «Аниву», билеты, конечно, палубные. Я устроилась за трубой в уголке и сидела там всю дорогу, не пила, не ела: может, нечего было, а может, было тошно, этого я не помню. Вот наконец Корсаков, еще одна перегрузка, еще ночь в пути, и наконец Холмск.

Город Холмск, 1945

Холмск

Было еще довольно тепло, хотя и канун праздника – 6 ноября. Не помню, как прошли эти праздники, кроме одного дня, когда я ходила в гости к Наташке Силиной, моей бывшей однокласснице, в северный Холмск. Она тоже переехала на Сахалин и теперь жила там с матерью, тетей Наташей, и уже с мужем – офицером-пограничником. На мое счастье, муж был в командировке, приняли меня хорошо. Спать уложили вместе с Наташкой. Впервые в жизни я спала на белой простыне и такой же подушке. Утром тетя Наташа сняла все белье, потому что по нему ползали мои насекомые. Начали меня отмывать, вернее, мыть голову, вычесывать и т.д. А потом посоветовали сделать электрическую завивку, чтобы уничтожить всех паразитов. 9 ноября я сходила в баню, тоже для меня диковинную, японскую, с бассейном посередине. После этого я почувствовала себя снова человеком и пошла искать работу. Далеко ходить не пришлось: рядом была почта, и 10 ноября 1947 года я вышла на работу.

Приняли меня обменщиком почты, а потом разобрались, что мне нет 18 лет, и перевели в почтальоны. В первый же мой самостоятельный рабочий день я заблудилась. Закончив обход участка, я вышла с пустой почтовой сумкой на ул. Советскую, в районе вокзала, стою и не знаю, куда мне идти. Пришлось спрашивать проходящую женщину. Она подозрительно оглядела меня и спрашивает: «Где ты взяла сумку?» Я отвечаю, что вчера только нанялась на работу и еще не запомнила, потому что только что приехала. Она покачала головой и со словами: «Вот и жди писем от таких почтальонов», взяла меня за плечи, повернула лицом в направлении почты, и у меня как-то сразу все встало на свои места. Смотрю: вон она, почта.

Был у меня самый большой по тем временам участок – первый, а это центр города, где на ул. Советской почти все учреждения, а они получают всегда много писем. Как сейчас помню свои улицы: Советская – от почты до вокзала, параллельные Базарная, Приморская, Береговая и пересекающие их Морская, Катерная, Нижняя и Южная. Газет было тогда немного, но писем – тьма. Все только приехали и сами писали, и ждали писем тоже. До первой получки (а она была 612 руб.) было очень голодно, всегда хотелось есть, и я мечтала, чтобы кто-нибудь из адресатов пригласил меня на обед. Но это случалось очень редко. Чаще за письмо мне давали рубль, а одна женщина (забыла ее фамилию) – даже по 5 руб., так что я ждала этих ее драгоценных писем, наверное, не меньше, чем она сама.

Однако это длилось недолго, в тот год отменили хлебные карточки. Ура, как хорошо на свете жить! Я приспособилась покупать у японцев очень вкусную сою. Съем стакан жареной сои – и хожу себе веселая, только попиваю. У меня даже появились кое-какие платья. Хуже было с жильем: тетя Таня уже в первый день моей работы отказала мне в квартире. Да и негде было меня там содержать. Райка с мужем, да мы вчетвером набились в комнатку площадью 9 кв. м, как селедки в бочке.

Окончила я работу в свой первый рабочий день и сижу на почте, не ухожу домой. Начальник отдела доставки, Иосиф Яковлевич Калинин, немолодой уже человек, спрашивает:

– А мне некуда, – отвечаю, – у меня нет дома.

Рассказала ему, где и как жила эту неделю, он послушал-послушал и повел меня к себе. Жил он в том самом доме на Нагорной улице, который стал мне родным на много лет. Это был дом для связистов. Начальник мой с женой занимал там маленькую комнату, наверное, не более 9 кв. м. В одном углу была печка, в другом кровать, в третьем умывальник, а в четвертом отвели место мне, на полу, конечно. Он дал мне вместо одеяла свой связистский бушлат, под голову пошла моя «куфайка». Позже я купила ватный матрасик.

Так я обреталась у них с месяц. Потом одной знакомой Иосифа Яковлевича, Нине, дали комнату, и он уговорил ее взять меня к себе. Мы с ней вскладчину купили железную кровать (мой матрасик пригодился) и стали жить. Нина часто ездила в командировки: она была намного старше меня и уже при должности. Так что вместе мы спали нечасто. За стеной у нас жила прекрасная семья: и отец у них, и мать, и две девчонки, мои ровесницы Пашка и Надька, да еще одна, Муся, училась в институте, в Хабаровске. Ее в семье почитали, как божество. Они меня как-то приголубили, так что я стала почти членом их семьи. Пашка еще училась в 10-м классе, а Надька уже не училась, а работала где-то учеником продавца. Мы были все одного роста и возраста и часто менялись платьями, чтобы выглядеть наряднее. Вместе ходили на танцы. В общем, о них у меня остались самые теплые воспоминания.

Зима прошла, и я послала вызов матери. Летом как-то захожу в дом на Базарной улице, иду в квартиру Савченко, смотрю, а у них в комнате за низеньким столиком сидят дети: мальчишка и девчонка. Говорю:

На мой голос из-за стола оборачивается женщина. Боже мой, это же моя мама! А детки – Вовка и Валька, которых я не узнала!

Так мы встретились. В этот же день мы с мамой пошли на почту. Ну, раз давали вызов, значит, должны обеспечить жильем. В этом же доме на Нагорной под лестницей была полуразрушенная, без окон, без дверей комната, которая использовалась как угольный склад, и была вся завалена углем. Вот, говорят, здесь будете жить, давайте вместе наводить порядок.

Первым делом вынесли, выскребли уголь. Помыли пол, обмели стены. Рабочие вставили окно и двери, принесли маленькую круглую печку, соорудили нечто вроде кроватей, какой-то стол - ну чем не рай! В общем, заселились и стали обживаться. Потом освободилась комната получше, и мы переселились, и в ней уже жили долго. Окно выходило на улицу, но так низко над землей, что видны были только ноги прохожих. Рядом железная дорога, поезда гудят, подходя к переезду на Морской улице (это через квартал), но зато рядом кино, почта, центр города, в общем, лучше не бывает.

Мама сразу же начала работать уборщицей на телефонной станции, зарплату ей положили 400 рублей на старые деньги. Надбавок нам не полагалось как прибывшим по вызову родственников, а не по оргнабору. Видимо, учитывая нашу нужду, ну и за добросовестный труд премировали нас деньгами в конверте, небольшими, конечно.

В те поры картошка и морковка продавались в сушеном виде, большими кругами (как большие тарелки, но толщиной сантиметров 15). Лук тоже сушеный. Зато селедки и рыбьего жиру было навалом. Все мы быстро выправились и стали такие краснощекие, что куда с добром!

«Связист в полном смысле слова»

В первую весну моей работы, в марте, были большие выборы. Мне дали комсомольское поручение: отнести на избирательный пункт в Холмск-Северный, это километрах в, пачку газет, 500 штук. Я – сумку на плечо, и вперед. Была слякоть, и на полпути у меня порвалась сзади галоша и, как у Павки Корчагина, шлепала. Туда я едва добрела, а как обратно шла - не помню. Но к счастью, на работе мне тут же выдали ботинки, коричневые, какие носили японские монтеры, тогда еще работавшие у нас. А осенью, к 7 ноября, мне подарили связистский костюм: юбку и пиджак с блестящими пуговицами - красота.

Женя в связистской форме.
Конец 1940-х

Вручали мне его на большом собрании, при всех, и в своем благодарственном слове я выдала такую тираду, что даже старожилы пораскрывали рты и выдохнули: «Во дает!» А сказала я как сейчас помню:

– Товарищи, получив эту премию, я буду работать еще лучше, досконально изучать свою работу, чтобы стать связистом в полном смысле этого слова!

Это обещание я на самом деле выполнила: стала и телеграфисткой, и телефонисткой, и отличным почтарем.

Наши женщины, работавшие рядом, вскоре стали донимать начальника отдела Иосифа Яковлевича вопросами: почему вы Женьку не посылаете на курсы? Он отвечал: «Еще не выросла». Я была ужасно смешливая, и у окна, где принимала заказные письма и бандероли, всегда толпились парни и смешили меня, а начальник сердился и посылал меня в коридор:

С этим Иосифом Яковлевичем у меня был драматический случай. Еще когда я работала почтальоном, у меня один раз обнаружилась недостача в 25 руб. после выплаты пенсий. Иосиф Яковлевич подозвал меня к своему столу и стал расспрашивать, как это могло получиться и не потратила ли я эти деньги на свои нужды, а потом предложил выложить все из карманов. А у меня, как на грех, во внутреннем кармане куртки остались до зарплаты именно 25 руб. Ну и все, попала я в разряд неблагонадежных. Тут, на счастье, раздался звонок. Звонила старушка-пенсионерка. Говорит:

– Тут мне девочка принесла пенсию и дала лишние 25 рублей.

Ну есть же Бог! Или хоть ангел-хранитель. Я, конечно, задним числом разревелась, Иосиф Яковлевич чуть не расцеловал меня, так он был рад, что есть добрые люди, и что я не обманула его доверия.

После этого, когда я работала с большими деньгами, и бывали недостачи, уже никто не подозревал, что тут был умысел. На недостачу, как и на излишки, у меня всегда был акт, а это значит, что если произошла ошибка, то последующий контроль обнаружит ее, и тогда недостачу вернут мне. Ну, а излишки (бывали и такие) поступали в доход государству.

Наконец дошла очередь и до меня учиться на курсах. Но перед этим был еще интересный случай. Руководство нашей конторы решило подтянуть всех желающих работников и себя в правописании. Пригласили из моручилища учительницу русского языка. Для начала она дала нам диктант, небольшой, но со всеми заковыками, как положено. И тут вышел конфуз: наш начальник, Иосиф Яковлевич (а у него был красивый, каллиграфический почерк), сделал в своем диктанте 67 ошибок. А трое из нас, девчонок: Катька Журбина, Райка Инденбаум и я, написали на пятерку. Ах, как нас зауважали! Начальник телеграфа сразу начал вербовать меня на телеграф, учеником. Иосиф Яковлевич меня отпустил, и так я вскоре стала телеграфисткой. Но тут мой бывший начальник захотел заполучить меня обратно на почту и послал учиться в Южно-Сахалинск, на курсы начальников отделений, которые я окончила тоже на отлично.

Пятиречье

Сразу же после курсов меня турнули в поселок Пятиречье на подмену тамошней начальницы почты на время ее декретного отпуска. Условий там не было никаких. Правда, при почте имелась квартира, но ее я делила со всем своим штатом: Раисой, работавшей почтальоном, ее одноглазым мужем Колькой и монтером Васькой Негодяевым.

Дали мне наган, но не научили им пользоваться. Держала я его под подушкой и все время боялась, как бы он нечаянно не выстрелил ночью. Все операции я делала сама, Колька плохо знал дело, его обязанностью был в основном обмен почты с поездом. Транспорта у нас никакого не было. Почту к поезду мы носили или в мешке через плечо или зимой на санках, а я туда попала именно зимой. По своей молодости я попадала часто в смешные ситуации, но случались и серьезные. У окна оператора, конечно, всегда бывали любители поглазеть, что же это за новый начальник на почте. Посетители балагурили, а я краснела до ушей. Один раз подходит немолодой офицер с большими звездами и требует:

Был случай, когда мы переполошили военную часть, располагавшуюся через дорогу от почты. Вечером мы, закончив работу и закрыв в кладовой все, что приняли за день, прошли домой, то есть по коридору в этом же здании к себе. После немудреного ужина мы с Колькой вернулись в кладовку за деньгами, которые надо было приготовить к отправке завтрашним поездом, а именно: забандеролить по 100 купюр каждого достоинства в пачку, пересчитать, увязать, составить опись, заделать в брезентовый мешок и запечатать сургучной печатью. Денег было много: на почту тогда сдавали выручку все магазины и киоски, бывшие в поселке. В тот день денег было тысяч 300 с лишним. И вот я волоку по полу мешок, а Колька идет сзади с наганом. На повороте в коридоре была лестница на чердак. И вдруг из-под лестницы я ясно слышу мужской голос, глухой такой бас:

Боже мой, как я рванула с этим мешком! Колька за мной. До нашей квартиры было метров 15-20 по коридору, не больше. Вбежали мы в квартиру, Колька - к телефону, звонить в военную часть: скорее приходите, у нас воры! Пяти минут не прошло, как прибежали человек пять солдат и дежурный офицер. Я сбивчиво рассказала, где и как мне послышалось это странное «разрешите». Они обыскали весь чердак, все углы и закоулки, никого не нашли, оставили нам одного солдата на всякий случай и ушли, а мы не спали с перепугу всю ночь. Патрульные сказали:

Может быть и так, но меня смущает до сих пор тот факт, что Колька будто бы тоже слышал этот голос. Ну не могло же нам двоим показаться одно и то же! Вот загадка. Днем, конечно, все смеялись и говорили мне:

– Да не бойся, конечно, послышалось, стал бы он просить разрешения, если бы это был грабитель!

Кольку, конечно, совсем засмеяли: хорош охранник – с оружием в руках драпанул! Правда, в другой руке он держал керосиновую лампу - света-то не было. После этого случая Кольку у меня забрали, на его место взяли дядю Ваню, хорошего мужика, немолодого, но работящего, хотя и малость пьющего. Сидит он, бывало, на станции, ждет поезда, часами ждет, ну и «приложится».

Один раз дядя Ваня потерял мешок с письмами, исходящими от нас. Нашел мешок какой-то офицер, и его жена пришла ругаться на почту. Был, конечно, скандал, но, учитывая наши транспортные возможности, а именно, перевозку почты на саночках по глубокому снегу, дело замяли, а дядя Ваня отделался легким испугом.

Хуже было тогда, когда в тоннеле задавило почтальонку из Чистоводного. Она вместо того, чтобы идти по дороге, решила сократить путь и пошла по тоннелю, там ее и настиг поезд. Прошло разбирательство, но меня не трогали, говорили с начальником почты, однако морально было всем очень тяжело.

В следующую зиму погиб под лавиной линейный монтер, не из нашего, правда, штата. Искали его долго, наконец, нашли мертвого. Там же, в Пятиречье, случился март 1953 года. Умер Сталин. Все плакали, думали, все – конец света. Похороны слушали по радио. Был объявлен траур. А 8 марта ко мне приехали из Холмска мои подружки Людка с Нинкой. Что делать? Мы, завесив окно одеялом, устроили «нелегальную» вечеринку. Громко старались не шуметь, но все равно пели и танцевали. Словом, очень веселая компания.

Летом в Пятиречье было очень славно. Мы с мамой даже картошку сажали там, а потом в почтовом вагоне перевозили ее в Холмск. В общем, первая моя «ссылка» в Пятиречье закончилась.

Та самая фотография с велосипедом. 1952

Жених

В 1952 году, весной, я работала в поселке Правда, это недалеко, километров 5 от Холмска. Жили мы там с моей помощницей Машкой Кандауровой, славной, но не разборчивой в знакомствах девицей. В конце апреля приехал ко мне мой жених Саша.

А к Машке наезжал тогда из Южного ее кавалер, Васька Жигалко, который работал начальником почтового вагона. У Машки с ним был роман, хотя он был женат.

Вот собрались в один вечер и Сашка, и Васька, и мы с Машкой: чем не компания? Как всегда в таких случаях, много пели – Васька был очень певучий. Машка с Васькой улеглись спать, а куда жениху деваться? Жених остался до утра и хотел пожениться прямо сегодня, прямо сейчас, но я без свадьбы женитьбы не представляла, так и промаялись до утра. Утром он, не дожидаясь поезда, по шпалам пошел в Холмск. Пришел к маме и говорит:

– Мы решили с Женькой пожениться, но она без свадьбы не хочет, а у меня сейчас нет денег. Вы не могли бы одолжить у кого-нибудь?

Мать почему-то сразу согласилась. Пошла к соседям. А надо сказать, что жили мы в этом доме очень дружно. Соседка наша Ямбаева Антонина Александровна сказала, что деньги - не проблема. И все решилось в один день.

Антонина Александровна предложила для празднования свою двухкомнатную квартиру. Все лишнее вынесли к соседям, в одной комнате накрыли столы, в другой организовали танцевальный зал. Соседка Людка, портниха, за два дня сшила мне новое платье. В нашей квартире устроили раздевалку, в квартире соседей - кухню. В общем, в организации нашей свадьбы участвовал весь дом, кроме меня, потому что я продолжала работать в Правде. На следующий день звонит мне в Правду начальник узла и говорит:

– Ну, здравствуй, невеста! Что ж ты там сидишь? Тут уже дым коромыслом, к свадьбе готовятся. Сдавай отделение помощнику и приезжай, даю тебе 3 дня отпуска на свадьбу.

Приехала невеста к уже почти готовому столу. Я не могу сказать, сколько было гостей, человек 25 или 30: и с почты девчонки, и из моручилища мальчишки, и все участники торжества. Новинкой в тот вечер была песня Б. Мокроусова «На Волге широкой»:

Нина Андреевна, жена начальника почты, придумала оригинальный подарок. Она вручила мне огромный пакет, перевязанный ленточкой, и просила развернуть немедленно. Я начала разворачивать. Один слой бумаги, потом другой, третий, сверток все уменьшался, а конца упаковке все не было видно. Наконец, ко всеобщему восхищению, показалось крошечное дитя, сидящее в ванночке. Подарок этот хранился у нас долго, и уже Таня, появившаяся через два года после свадьбы, точила на нем зубки и однажды раскусила ему головку.

Другой подарок – скатерть льняная, вернее, полотняная, жила у нас 25 лет, и в день нашей серебряной свадьбы была символически постлана на стол. Свадьба прошла по моему желанию, то есть очень весело: много пели, танцевали, гостей проводили далеко за полночь. А нас отвели в нашу квартиру. Детей разместили по соседям. Мать с Антониной Александровной осталась убирать ее квартиру и столы. В общем, все как положено после свадьбы.

Море

Но радость была недолгой. Через три дня после свадьбы муж уходил в море ни много ни мало на полгода. Судно их иногда заходило в Холмск, иногда стояло на рейде, так что встречи бывали, но они были короткие и, скорее, грустные из-за всяких бытовых неудобств.

За это лето я успела поработать еще и в поселке Чапланово, тоже на подмене начальника отделения связи на время отпуска, а зимой была моя вторая «ссылка» в Пятиречье. Однажды ко мне на целых три дня приезжал Саша. Помню, мы долго катались на лыжах, нарвали ягод шиповника, зимовавших на кустах, и заварили дома такой вкусный чай, что я до сих пор помню его вкус.

Однако надо вспомнить о нашей первой встрече с Сашей. А было это летом 1950 года. Раз на танцплощадке пригласил меня мальчишка, одетый обыкновенно, по-летнему. Пригласил раз, второй, и так целый вечер. Танцевал неплохо, видимо, и говорил не хуже, потом пошел провожать, как положено. Впереди нас шла девчонка с совершенно белыми, обесцвеченными пышными волосами, и я вслух позавидовала, не без доли лукавства: мол, вот бы мне такие волосы! А Саша и говорит:

С горы был виден пароход, стоявший в порту, «Туркмения». Саша не говорил мне, что он курсант мореходки на практике, он просто сказал:

Я подумала: матрос. Почему-то матросов у нас называли «бичами», и лично я «бичей» не любила. Потом мы какое-то время не встречались. А надо сказать, что летом этого же года в наш город перевели мореходное училище из Николаевска-на-Амуре, и когда начались занятия, в их клубе каждую субботу бывали танцы. Мы, конечно же, туда пошли. К моему удивлению, тот же мальчишка объявился там, уже в форме курсанта. Так знакомство продолжилось. Уже зимой, помню, мы стояли на крылечке нашего дома, шел пушистый снег большими хлопьями, и он сказал мне:

Это был последний, четвертый год его учебы. Потом была шестимесячная военная стажировка, а потом – первый рейс на теплоходе «Оха», рейс трагический.

Перед Пасхой Катька Ж. выходила замуж, и я впервые была на таком большом мероприятии. Лучше бы я туда не ходила! Всем подряд налили по стакану водки, и все должны были за молодых выпить до дна. Я хотела отказаться, потому что никогда водки не пила. Но все зашумели, стали настаивать. Пришлось выпить. После этого стакана я сразу отключилась. Меня уложили на диванчик на кухне, где я и «отпраздновала» эту свадьбу. Вот, некоторые говорят: был пьян, ничего не помню. А я все помню: как я лежала, как ко мне постоянно подходили, подбадривали. Все танцевали, веселились, а мне было так тошно! Потом меня вывели во двор, и там, опершись на плетень, я вытравила всю эту гадость.

Кто-то спросил меня, где сейчас Сашка, а так как море было прямо за Катькиным огородом (они жили на берегу в рыболовецком колхозе «Большевик»), то я показывала в сторону моря и говорила: «Там, там...»

К концу торжества я совсем оправилась, домой шли большой оравой, пешком. На следующий день, как ни в чем не бывало, я отправилась на танцы. Было 20 апреля, воскресенье, Пасха. Танцую, подходит один курсант и говорит:

Я, видимо, обмякла в руках партнера, а он и говорит:

– Да ты не беспокойся, все живы, спаслись на шлюпках.

Мы все вместе побежали на радиостанцию пароходства, чтобы убедиться, что все так. Через несколько дней я получила радиограмму: «Первый блин комом. Здоров. Скоро не ждите». И верно, скоро не получилось. Пока их там таскали по прокуратурам, то да се, прошло немало времени. Потом выдали им новую форму и отпустили наконец в Холмск, в родное пароходство. Капитана «Охи» потом осудили, а Сашу назначили третьим помощником капитана на теплоход «Ялта». Так прошел еще год.

Летом 1953 года мы получили отпуск и поехали в Хабаровск знакомиться с Сашиной семьей.

Знакомству моему с его родителями предшествовал такой случай. Одна наша работница с почты, некая Валя Шаломай, вернувшись из отпуска, рассказала мне интересную историю. Она была в Хабаровске и как-то на рынке покупала сметану у одной славной женщины. Валька была очень говорливая, завязался разговор. Валька сказала, что, дескать, у нас на Сахалине, в Холмске, такой сметаны не купишь. А женщина вдруг говорит:

– Так вы с Сахалина? А у меня ведь там сынок учится, и девушка у него есть, на почте работает.

– Как на почте? Я ведь тоже с почты, а кто она?

– Ой, да знаю я ее, это же наша Женька, и дружат они с Сашкой так славно. Хорошая пара.

Оказалось, что это Сашина мать, Анна Митрофановна, или баба Галя, как потом все называли ее в нашей семье. Не знаю, что Валя ей там еще говорила, но, видимо, хорошо меня представила, потому что баба Галя сразу же настроилась на меня. А тут еще послали мы ей с отцом нашу фотографию, где мы стоим с велосипедом, и они ее всем стали показывать.

Когда мы приехали, собралась вся родня, а родня у них была действительно многочисленная. Устроили что-то вроде второй свадьбы, теперь хабаровской, а заодно отпраздновали и новоселье, так как они недавно переселились в новый дом. Все было хорошо, все были довольны, и только одна соседская бабка портила всем настроение, нашептывая Сашиной матери:

Лето мы провели очень славно, как и положено молодоженам после свадьбы. Осенью Саша поехал на курорт в Кульдур, а у меня кончался отпуск, и я возвращалась домой. В Корсакове, ожидая поезда, я зашла на танцплощадку, которая была в нескольких метрах от вокзала. Танцевала я там с очень красивым морским офицером, одетым, как на парад, и даже при кортике. Мне было как-то грустно, а он с таким участием интересовался причиной моей грусти, что я ему вдруг, как близкому человеку, рассказала все: и о свадьбе, и об отпуске, и о муже, который сейчас не со мной. Проводив меня на поезд, он сказал, что очень сожалеет, что мы не встретились при других обстоятельствах. Я запомнила, что в этот вечер на площадке играли «Офицерский вальс»:

Вальс этот как нельзя лучше соответствовал моему настроению. И сейчас, когда я слышу его, вспоминаю тот вечер.

Таня

Жизнь покатилась дальше. В эту зиму меня уже дальше второго отделения связи никуда не посылали. Саша в море, Валька, сестра моя, окончила школу и уехала в Поронайск, в педучилище. Остались мы втроем: я, мама и брат Вовка. Стали постепенно готовиться к рождению долгожданного ребеночка. Пеленки, распашонки - все шили сами, вручную, мягкими швами. Как-то в апреле я подошла к своему начальнику и говорю:

Молодые родители с Таней. Холмск, 1954

– Ну и кого же ты нам принесешь, ведь ничего не видно?

Так аккуратно я выглядела в 8 месяцев. Танюшка народилась 14 мая 1954 года. Вес 3 кг 50 г, рост 51 см, как положено.

Как только принесли ребенка домой, начались проблемы. Кроватку было поставить совершенно негде. Спала девочка на столе.

Днем, когда светило солнышко, на этом же столе ребенок принимал солнечные ванны. Когда мы через две недели пришли на консультацию, врач удивилась, где это мы так загорели.
Однажды, когда Таня подросла и стала активно двигаться, она упала со стола. Ужас, как все обошлось, но после этого стало ясно, что жить так дальше нельзя. Саша говорил мне, что он уже давно просит квартиру, но пока квартир нет, и тут я решила действовать сама. Пригласив с собой для смелости Катьку З., я пошла к начальнику политотдела пароходства Приходько. Зашли мы вместе с Катькой.

– Вы знаете, я впервые в жизни вынуждена не поверить своему мужу.

– Он меня уверяет, что просит квартиру, а ему не дают. А я уверена, что, если бы он просил, нам не могли бы не дать, потому что хуже нас никто не живет: шесть человек на 9 метрах!

Тут и Катька подтвердила, что это действительно так. Тогда он меня стал успокаивать:

– Верьте, верьте своему мужу, он действительно просит квартиру, и скоро мы ее вам дадим, вот только достроится дом на Стадионной улице.

Действительно, заявление-то Саша написал, но больше, похоже, не напоминал о себе, и так бы оно все и тянулось. До сих пор думаю, что не без моего участия в этом же году, под самый новый, 1955 год мы получили нашу первую квартиру, «на горе». Это была двухкомнатная квартира на две семьи. Соседи наши, Надя с Ванькой, и мы втроем.

Саша к этому времени уже оставил море и работал в редакции газеты «Сахалинский моряк». Мы прорубили на кухне дверь в малую комнату, другую заделали, купили на базаре ковер (который и сейчас лежит у Тани в прихожей) и зажили в новом доме. Туалет был с выгребной ямой, ванны не было. Дом стоял на самой горе, выше Управления морского пароходства. Отопление, мы считали, нормальное, не мерзли, может быть, потому, что благами цивилизации все были не избалованы.

Летом бывало вообще хорошо. По утрам все втроем шли на работу. Таню заносили по пути к бабушке. Она к этому времени уже справлялась у себя на службе и днем нянчила Таню. Вообще-то, ее нянчили все. Кто первый приходил, тот быстренько хватал ребенка – и в единственный тогда в Холмске скверик, благо он от нас был недалеко. Вовка так даже хвастался своим подружкам, что это его дочка.

Девочка и впрямь была хороша: щекастая, глазастая и очень смышленая. Когда ей было три с половиной года, о ней даже написала местная газета, что будто бы с ней можно говорить на любые темы. Именно так выразился автор. Соседка Надя работала воспитательницей в детском саду. Сын ее Славка, моложе Тани на год, часто дрался и царапал Таню своими вечно грязными ногтями. Так эта Надя научила Таню защищаться. Говорит ей:

– Таня, ты такая сильная девочка, ты возьми его за плечи, да как потряси!

С Томой и Таней. Март, 1957

Так и случилось: однажды у Славки чуть голова не оторвалась, так она его потрясла. С тех пор Славка присмирел. Зимой было хуже. Помню одну очень снежную буранную зиму, света белого не видно - метет, дороги тоже нет, а на работу надо. Одели мы свою Таню в ее капюшон, сверху закутали одеялом, уложили в санки, привязали на всякий случай и тронулись со своей горы вниз по сугробам. Саша впереди, я сзади. Люди, которые нам встречались, говорили: «Куда же вы, душегубы, ребенка тащите? В такую погоду добрый хозяин собаку из дому не выгонит!» А мы идем дальше. На полпути, у милиции, заглянули под одеяло – все нормально: моргает, дышит, едем дальше. Дотащились до бабушки, а ее дома нет, она, оказывается, сама пошла к нам. По дороге она провалилась в сугроб, потеряла бутылочку с молоком, расстроилась, но справилась, нашла, долезла до нашего дома, а нас-то и нет. Вот уж она ругалась! Вернулась назад усталая и сердитая, и я пошла на работу. Там меня встретили примерно теми же словами, как и встречные люди: «Ты зачем пришла? Да, поди, еще ребенка тащила!»

В тот день всех, кого можно было, отпустили домой. Бабушка Таню тащить домой не дала, оставила у себя, а мы, повязавшись шарфиками поверх воротников и взявшись за руки, пошли на свою гору.

В хорошие дни, бывало, с горки от пароходства до скверика на Морской Саша с Таней лихо съезжали на санках, а я бежала следом за ними и завидовала.

Летом 1955 года бабушка поехала в отпуск, к сестрам в Забайкалье, а хабаровская бабушка Галя и дед Мирон упросили нас привезти им Таню. Мы согласились и отправили их с бабушкой вдвоем. Осенью баба Надя возвращается, я встречаю в порту, а она одна - девочку оставила в Хабаровске!

Вот уж длинная была зима! Жили письмами. Наконец летом у нас тоже образовался отпуск, едем. Как же за год выросла наша девочка! А уж как ее там любили и баловали – не описать. Даже характер у нее немного изменился, капризы кое-какие появились. Например, среди ночи требует: давай «ичко» (яичко)! Дед идет за свежим яйцом по гнездам шарить. Варят, кормят. Нам это, конечно, не понравилось. Баба Галя в слезы: вот увезете ребенка и будете там мордовать. Мы ехали отдыхать на Черное море и снова оставили им ребенка: так уж дед с бабушкой нас уговаривали! Но на обратном пути наконец забрали свое чадо, вернулись домой и снова зажили дружно втроем.

Тома

Вся семья,1958

1 марта 1957 г. семья прибавилась, появилась Тома. Почему-то все ждали мальчика, так что для дочки даже имя не заготовили. Целый месяц она у нас была просто «девочка». Так и говорили: «Саша, девочка плачет!» Потом придумали. Таня сначала ревновала, даже требовала:

В первые же дни она отняла у сестры соску. Пока мы были в роддоме, Таню пробовали отучить от соски, которую она очень любила и от которой долго не хотела отвыкать.

Вроде получилось, но, как только она увидела соску у сестры, сразу же ухватила ее и потащила себе в рот. Уже понимала, что это нехорошо, поэтому сосала потихоньку, отвернувшись: вытащит, почмокает и спрячет под кофту (соска висела на шнурочке).

Осенью мы выпросили квартиру в центре, рядом с моей и Сашиной работой, а также и с бабушкиной.

Квартира тоже была с подселением. Соседи наши, бездетные Славка и Сашка, очень любили наших деток и постоянно их тетешкали, может быть, поэтому мы довольно дружно уживались на одной кухне.

Зимой Тома сильно заболела – воспаление легких. Лежали мы с ней в больнице, а Саша с бабушкой страдали под окнами. Через каких-то моряков Саша достал дефицитный тогда пенициллин, и только тогда дело пошло на поправку. Но частые простуды у нее бывали до пяти лет, пока мы не полечили ее в подмосковном санатории.

Хабаровск

К тому времени мы всей семьей переехали в Хабаровск. Поскольку с морем пришлось покончить, надо было переучиваться, и тут такой случай: Саше предложили учебу в ВПШ (Высшей партийной школе), на факультете журналистики. Курс был рассчитан на 4 года. Долго не раздумывая, мы отправились в Хабаровск всей семьей.

Сначала мы рассчитывали жить у бабушки, но в это время там жила Сашина сестра Тамара со своим мужем и маленьким сыном Сашей. Всем вместе в этом доме было бы тесно. Подсчитав свои сбережения, мы пошли искать дом. На дом денег не хватало, так что нашли полдома, «развалюшку», как мы его называли. Это был очень старый барак, по окна вросший в землю, но зато это был центр, на улице Вокзальной, теперь это Амурский бульвар. Рядом - рынок, трамвайная остановка, близко Сашина партшкола, в общем, удобно. Сговорились с хозяевами за 22 тысячи рублей.

Хабаровск. Зима 1959-го

На следующий день пошли мы с Сашей в сберкассу, сняли деньги, получился огромный сверток, положили его в «балетку» (такой небольшой чемоданчик) и поехали на автобусе из бабушкиной слободки в город, на встречу с продавцом. > На вокзальной площади надо было сесть на трамвай. Трамвай был переполнен, как всегда, но мы все же начали в него тискаться со своей балеткой. Саша, прокладывая путь, кое-как влез, я полезла с чемоданом за ним, но в этот момент двери захлопнулись, и трамвай тронулся. Я осталась снаружи, а чемодан с деньгами внутри. Бросить не могу, так и тянусь следом. Через несколько метров трамвай все же остановился, и я кое-как в него влезла. Пришли к хозяевам – они в ужасе:

– Да зачем же вы принесли наличные деньги? Мы их в сберкассу не понесем, сами их таскайте!

Все вместе идем в сберкассу и там все оформляем. Оказалось, все можно было сделать очень даже просто. А у нас получилось целое приключение!

Так мы стали жить на улице Вокзальной. Моя работа была далековато, на заводе им. Орджоникидзе, в отделении связи. Одну зиму у нас жила бабушка с маленьким Анатолием (сыном сестры Вали), но бывало, что детей оставляли одних.

Наталья Сергеевна

Тома часто болела. Однажды мне позвонили на работу из поликлиники и предложили горящую путевку в детский санаторий в Москву. Лететь надо было срочно, на раздумья и сборы один день. На работе все уладилось, быстро покидали кое-какие вещички в чемодан, а на дворе зима, февраль. И полетели мы на самолете. Как летели – не помню, в аэропорту сели в такси и доехали до самой станции Сходня. Приехали уже под вечер. Таксист высадил нас не у самого санатория, и пришлось нам с вещами тащиться по снегу. Кругом был настоящий сосновый бор. Наконец нашли нужный корпус. Тут оказалось, что мы приехали рано. Прием только завтра, а сейчас там уборка и прочее.

Медсестра, немолодая женщина, Наталья Сергеевна, заявила: поезжайте в Москву, принять вас не можем, приходите завтра. А куда же нам и на чем ехать? Такси ушло, а главное, нет сил. Сидим в предбаннике: не улица, но все равно холодно. Медсестра несколько раз выходила: вы все еще здесь? Тут я решительно заявила, что мы никуда не поедем, и если у нее хватит совести оставить нас тут на ночь, то тут мы и будем ночевать, на полу. Она ушла и через несколько минут вернулась с кастрюлькой теплого супчику, который нам показался очень вкусным после всех передряг.

А уже совсем стемнело. Она, оставив детей на нянечку, повела нас к себе домой. Дорога была плохая, снег не утоптан, шли долго. Наконец, пришли к ее дому. Дом - это громко сказано, так, летняя халабуда, бывшая дача, ну, конечно, не такая, как наши дачные домики, а большая, коммунальная, населенная несколькими хозяевами. У Натальи Сергеевны была одна комната, разделенная на две части аркой. Потолки высокие, холод собачий, не теплее, чем в том предбаннике, но зато здесь было какое-то подобие кровати и постель.

Мы очень устали и хотели спать. Хозяйка оставила нас одних и ушла обратно в санаторий, а мы закрылись на крючок, и, сняв с себя шубы, шапки и обувь, легли, укрылись, угрелись и заснули. Часов до 3-4 утра мы спали, как младенцы, а потом проснулись: ведь у нас в Хабаровске уже давно был день. Больше не спалось, мы засветили свет и стали разглядывать свое жилище. Вся квартира была загромождена какими-то ненужными, на наш взгляд, вещами. На старинном комоде множество всевозможных безделушек, слоников, уточек, и все такое пыльное и закопченное, что страшно смотреть! Потолок и стены неизвестно какого цвета, обои порваны, висят клочьями, ни до чего нельзя дотронуться.

Мы согрели в чайнике воды, намочили тряпки и начали, где можно, вытирать пыль. Тома перетирала слоников и уточек на комоде. Наконец, настало московское утро. Пришла Наталья Сергеевна:

– О, да вы тут пыль погоняли! А кто вам разрешил трогать мои вещи? Собирайтесь, надо идти оформляться, сегодня начинается заезд.

Она пошла с нами, потому что в темноте накануне мы не запомнили дорогу. При осмотре Томиных вещей обнаружилось, что у нас мало теплых платьев и еще чего-то. Надо было где-то покупать. Мне сразу, как приехавшей с края света, предложили поработать нянечкой на время срока путевки. Я не раздумывая согласилась, отправила на почтамт телеграмму с просьбой об отпуске и быстро получила добро. Главное дело было улажено. Вечером говорю Наталье Сергеевне:

– Никуда не пойдешь, у меня будешь жить. Пойдем домой.

Снова я пошла в эту берлогу и в эту постель, но уже не с Томой, а с хозяйкой. Она, как оказалось, в этот вечер изрядно выпила, и ночью обмочилась прямо в постель, и мне малость досталось. Это было выше моих сил. Утром я решительно засобиралась искать жилье. Она чувствовала себя виноватой и при всей своей нелюбви к переменам предложила сделать перестановку: вынести кое-что из комнаты и внести в комнату из коридора большой диван.

– Подушка есть, одеяло есть, белье купи и живи, как царица!

Так мы и сделали, и уже следующей ночью я спала, действительно, «как царица». Так пошла наша жизнь. Однажды, в самом начале, Наталья Сергеевна оставила мне ключ и ушла раньше меня на работу. Я отправилась в санаторий чуть позже, и мы разминулись по дороге. Она приходит – дом закрыт, меня нет. Не знаю, какие у нее были мысли, но явилась она в санаторий страшно злая. Однако, когда я попросила у нее прощения, она тут же оттаяла. Я сказала:

– Наталья Сергеевна, вы меня простите хоть когда-нибудь, а?

– Да уже простила. Надо сделать второй ключ.

И стали мы дружно жить. Работа для меня, конечно, была новая, но - лучший вариант для нас с Томой.

Как-то вечером, за чаем, я сказала Наталье Сергеевне:

Смотрю, в доме появились обои, нашелся высокий козел (потолки-то очень высокие), и началась работа. Сначала я обрывала старые обои, вытирала стены, она намазывала полосы клеем, я клеила, и все шло хорошо и гладко, пока она не увидела, что я вытираю тряпкой какую-то закопченную картину:

– Ты что же делаешь! – закричала она. – Это же...

(Не помню, какого художника она назвала, но там был нарисован здоровенный бык и много всяких плодов и фруктов, а называлась она якобы «Изобилие»). Ну, в общем, закончили все. Вымыла я, выскребла всю грязь из углов, и радости хозяйки не было предела. Она даже говорила, что меня ей Бог послал. После ремонта она стала приглашать гостей, чего не делала уже много-много лет. Гости не все мне нравились. Один раз засиделся мужик, довольно еще молодой, да так засиделся, что опоздал на последнюю электричку. Он так недвусмысленно поглядывал в мою сторону, что она ему сказала:

– Оставайся, но, если позволишь себе глупости - ты меня знаешь. Вот топор у меня, всегда рядом.

Соорудили ему какую-то лежанку из стульев у печки. Я почти всю ночь не спала, но, слава Богу, все обошлось. Больше никого на ночь она не оставляла.

Вечерами мы с ней долго сидели за столом, и она рассказывала мне о своей жизни. Ее отцом был известный архитектор Сергей Александрович Власьев. По ее словам, скульптор С. Волнухин лепил голову памятника первопечатнику Ивану Федорову в Москве именно с ее отца. И она, бывая в центре, всегда ходила к этому памятнику.

Жизнь ее сложилась несчастливо. В молодости она была очень хороша собой. Ее даже приглашали работать на «Кинофабрику», так она говорила, но муж ее, офицер НКВД, ей сниматься не разрешил. Мужа она называла «душегубом».
Тогда весь этот дом был их загородной дачей, а в Москве была квартира.

Было у них два сына, один - калека, который до 18 лет не ходил, а только ползал. Он испытывал постоянные головные боли, а после его смерти вскрытие показало, что мозг его был покрыт, как гипсом, твердой коркой.

Отец его очень стеснялся, и, когда бывал дома или тем более когда приходили гости, мальчику не разрешалось показываться на глаза ни отцу, ни гостям. Второй сынок был нормальный, способный и активный, учился в институте и вдруг на последнем курсе пропал. Потом его тело нашли на железнодорожных рельсах. Что случилось и как – так никто и не узнал. Муж ее умер тоже в страшных муках от туберкулеза в этой самой комнате.

Сама Наталья Сергеевна много лет работала в клинике им. Склифосовского, потом получила пенсию, конечно, крошечную, и жила в нужде, без родных и друзей, одна как перст. Она часто выпивала, но я бы не назвала ее алкоголичкой. В ней было много достоинства и благородства. Из всего добра, что у нее когда-то было (а судя по фотокарточкам, было много чего), оставалась одна каракулевая шуба. Один раз при мне она ее надела. Был день выборов, и мы вместе ходили голосовать, вернее, я с ней ходила. Помню, она тогда сказала:

– Пусть все видят, что дочка Власьева жива и благополучна.

Вот как много помню я об этой женщине, с которой судьба свела меня на короткий срок. Но она, действительно, достойна этого. Когда мы уезжали, я спросила, сколько должна ей за приют. Она сказала:

– Что ты! О каких долгах ты говоришь! Живите дальше и будьте здоровы.

На обратном пути в самолете место наше оказалось рядом с супружеской парой Могучих. С этой фамилией у нас в Холмске года за два до этого был связан большой скандал. Состоялся суд над женщиной, радисткой парохода, которая из ревности и обиды плеснула в лицо капитану Могучему какой-то кислотой, в результате чего он совершенно ослеп. Радистку осудили, но ненадолго, а он на всю жизнь остался в темноте. Помню, на суде мне было его жалко, и ужасало, что именно глаз лишила его бывшая возлюбленная.

Так вот, с этими людьми свела нас судьба в салоне самолета. Они возвращались из санатория. Жена очень бережно за ним ухаживала и рассказывала обо всем, что происходило вокруг. Я, конечно, не подавала вида, что знаю их историю. Она расспросила, кто мы, и, когда узнала, что мы летим домой из санатория, стала рассказывать мужу, что за прелесть эта его маленькая соседка. «Соседка» летела без билета, и мы сидели в одном кресле. Он взял ее на колени и почти всю дорогу так держал, а жена рассказывала ему, какое на ней платье, какие у нее глазки, щечки и кудряшки – в общем, так незаметно и долетели мы до Хабаровска. Мы вышли, распрощались, а они полетели на Сахалин. Глаз его за очками не было видно, а сбоку они казались всегда закрытыми...

Переезды, переезды...

Приехали мы домой весной, в середине марта. В этот год в Хабаровск собирался посетить американский президент Кеннеди, и нашу улицу Вокзальную стали прихорашивать. Сначала велели подровнять заборы, а потом решили вообще снести весь наш квартал. По этому случаю мы оказались далеко за городом на Красной речке, в новом крупнопанельном доме, в двухкомнатной квартире на пятом этаже. Президент, к слову, так и не приехал.

Теперь до центра было 40 минут на трамвае. Остановка, правда, рядом, это нас немного утешало. Саше оставалось учиться один год, Таня еще на Вокзальной осенью пошла в 1-й класс, а на новом месте – во второй, недалеко от дома, через овраг. Я ездила в 28-е отделение связи на ул. Серышева, а Тома была с бабушкой. Бабушка в эту зиму жила у нас, да так и осталась в этой квартире вместе с моим братом Вовкой, который к этому времени вернулся из армии и на которого, уезжая обратно на Сахалин, мы оформили договор брони.

Спустя несколько лет Вовка погиб: поехал в начале зимы на охоту и утонул в Амуре, провалившись под тонкий лед. Только по весне нашли его далеко вниз по течению реки и похоронили. Бабушка ждала его возвращения полгода, то и дело выходя на балкон посмотреть, не идет ли.

Вскоре после этого трагического события бабушку переселили на ул. Маршала Малиновского в новый микрорайон. Квартира была хорошая, с большой кухней и лоджией, длинной и широкой. И она жила там долго одна. Спустя много лет, в 1980 году, мы поменяли эту квартиру на, увы, худшую в Южно-Сахалинске, но зато бабушка перебралась поближе к нам.

Мы же вернулись на Сахалин сразу после окончания Сашиной учебы в 1963 году. Прилетели мы в Южно-Сахалинск ночью, и переночевали в аэропорту, еще в старом здании, устроившись на полу, у двери в ресторан. Утром двинулись в город и поселились в гостинице у вокзала.

Отец наш получил назначение в поселок Анива, редактором районной газеты «Утро Родины». Там мы тоже несколько дней жили в гостинице, пока белили и красили предоставленную квартиру. Она досталась нам после предшественника Саши на посту редактора, В.В. Ромадина. Контейнер с вещами долго не приходил, поэтому спали все на полу.

Курильский узел связи в полном составе, 1964.

Я сразу пошла на работу в узел связи. Город маленький, все рядом. Дети уже оставались дома одни. Заплетать косички Таня прибегала ко мне на работу. Школа была через дорогу.

Прожили мы там ровно год, и снова переезд. Теперь в Курильск, на остров Итуруп.

Хоть и не хотелось туда ехать, но мы до сих пор с большой теплотой вспоминаем прожитый там год. Дом стоял в устье реки, прямо на берегу моря. Соседи попались очень хорошие. Евгения Ивановна, главный бухгалтер на почте, муж ее, Петр Александрович Ананьев, районный прокурор, их сынок (к удивлению, оказавшийся впоследствии внуком) Сережа, ровесник Томы или чуть помладше. Мы очень подружились, и все свободное время проводили вместе на природе. Осталось много снимков того года. Там Тому проводили в первый класс.

Через год снова переезд, теперь уже в Южно-Сахалинск. Саше предложили работу в Сахалинском обкоме КПСС. Заселились мы сразу в новый дом в самом центре, по ул. Ленина, 218, кв. 34, над магазином «Жемчужина», на втором этаже, окна прямо на улицу. До поздней ночи там слышалось шарканье ног по тротуару, но потом мы привыкли. Работа моя была сначала в 10-м отделении связи, что на Коммунистическом проспекте, в Черемушках, а потом в 18-м, на ул. Физкультурной. Ходила я на работу пешком, рано утром, к 7 часам, зимой часто по сугробам, буквально вплавь. Потом меня «усватали» на почтамт начальником отдела доставки. Работа нелегкая, контингент – специфический. Текучка, жалобы, конфликты. Пришлось много работать, зарабатывать авторитет. Одно хорошо – дом совсем рядом.

Правда, в первый год были затруднения со школой, нигде не брали детей, все – переполнены. Таню пристроили в 11-ю, за кинотеатром «Комсомолец», а Тому – в 18-ю. На следующий год мне с трудом удалось соединить их в одной школе, № 5, которая тогда считалась образцово-показательной. Таня в ней окончила 10-й класс, а Тома – 7-й.

Прожив 6 лет в Южном, мы в 1972 году снова переезжаем, теперь уже в Южно-Курильск. Там Тома оканчивает 10-й класс и музыкальную школу и поступает в Южно-Сахалинский государственный пединститут, а мы год спустя снова приезжаем в Южно-Сахалинск и поселяемся на Пограничной улице, в доме 52, где и живем по сей день, уже больше 30 лет.

ПУСТЬ ОПЯТЬ СУЩЕСТВУЕТ

Евгения Шпакова, Татьяна Шпакова, Тамара Шпакова

Ч А С Т Ь П Е Р В А Я

ЖЕНЯ

Начало