КАРТА САЙТА

Старуха

Владимир Боровиков © 2013

 

Днем она долго-долго сидит на стуле перед окном с двойной зимней рамой. Серый свет из окна, немигающие глаза старухи, крепкий стул очему-то красного цвета — все это разом отпечатывается в голове вошедшего человека. На высоком стуле скорченная старуха представляется лишней, ненужной — столь несоразмерно мало занимаемое ею место на стуле. Странно стоит и сам стул — тяжело, косо сдвинутый к окну.

Вошедший человек может окликнуть ее, но старуха никак не отзовется на голос, — лицо ее неизменно застывшее. Кажется, сейчас она бесконечно растягивает слова-мысли: повернуть голову, посмотреть, кто вошел, но не находит конца этим мыслям, не связывает их с движением. Если выйти и оставить дверь открытой, то и тогда не изменится лицо ее, оно не вздрогнет, не шелохнется.

Так сидеть, согнувшись, старуха может часами. Но вот рука ее тянется к палке, лежащей меж ног, она упирается ей в пол, сползает со стула и, почти не разгибаясь, так же как сидела, тащится к кровати. Там ложится, подбирает с пола ноги, натягивает поверх одежды одеяло из синих и зеленых лоскутов-квадратов, еще больше скрючивается под одеялом и так замирает. Кажется, она затаилась, набрала как можно больше воздуха в грудь и замерла, боясь дышать, чтобы не сделать лишнего движения.

В эти дни в душе старухи произошел надлом. Она перестала бояться одиночества. Раньше старуха никогда не боялась одиночества. Но, почувствовав с некоторых пор с собой что-то не то: “задых берет”, — как говорила сама себе, — она стала бывать на людях чаще. Она верила, что среди людей ничего плохого с ней не произойдет.

Два дня назад она проснулась оттого, что сердце сбилось с ритма, как сбивается с шага человек, когда идет с тяжкой ношей на плечах. Тихо встав, вышла на улицу. Слепой тенью сделала несколько шагов до соседнего дома. Остановилась перед чужим крыльцом.

Долго стояла, раздумывая,— и вдруг ударила палкой что есть силы о крыльцо. “Эй, вы, люди! Отзовитесь! Есть ли кто живой?!” — закричала она. Дом глухой тенью навис над ней. Потом он искривился, словно человек в улыбке. И в щели вязкого, липкого света, который, кажется, вытекал из щели, появилась фигура хозяйки.

— Чего надо? — глухим голосом не выспавшегося человека спросила она. — Чего людей баламутишь?! Поди спать! На эти слова ничего сказать было нельзя. Старуха потащилась обратно. “Чего надо? Что ты людей баламутишь?! — шептала она. — Как будто кнутом по глазам стегнули! Как скотине сказали!” Словно капля масла исчезал свет. Она оставалась в сером свете улицы одна, долгим взглядом обвела ее всю из конца в конец, а потом пошла в свой дом. Не зажигая свет, села на лавку у окна и положила ладонь на скобленый стол. Пристально всмотрелась в глубокие, будто проведенные острым ножом, морщины на ладони. Задумалась. Проговорила про себя: “Видно, правду старики говорили: не ищи правду в селе, а ищи в себе... Никому нет теперь до меня дела! Отжила свое...” Потрогала шершавой рукой скамью. “Нет человека, который не побрезговал бы со мной по душам поговорить...” С того дня она перестала выходить на улицу. В субботу к старухе приехала дочь из города, что километрах в двадцати. Приехала, чтобы выстирать белье, убраться в доме. Редкие разговоры между ними коротки и односложны. Они давно привыкли друг к другу, и ни одна не видит изменений в другой. Вдвоем они моются в бане. Лишь там, на мгновенье, между ними появляется то чувство близости, что бывает у матери с ребенком, когда она моет его в тазу. В бане дочь раздевается первой. Раздевшись, идет на цыпочках по холодному влажному полу. Еще крепкий пол в одном месте подгнил. Нога ее соскальзывает под пол, на миг становится на холодную землю. Мурашки пробегают по спине. Она ежится, вскакивает на полок. “Господи, как хорошо! Господи, как хорошо!” — повторяет она. Сжавшись в комок, согревается. Старуха в длинной рубахе сидит на низкой скамье возле окна, источающего влажный свет. Из-под рубахи сухими палками торчат ее ноги. Большие пальцы, с серыми ногтевыми наростами, вывернуты и кажутся обломанными сучьями. Разбухшие вены оплели ноги, словно корни дерева. Фиолетово-синие комья вен буграми выпирают из-под кожи, узлами собраны возле колен.

Мыться старухе не хочется. Замереть в тепле — все ее желание. Для дочери так сидящая старуха вдруг сливается с белым светом. Светом, растекающимся из окна, незаметно подтекающим к потолку, к темным углам низкой бани. Старуха прикрывает глаза, и дочери кажется, что старухи-то тут нет давно, она вытекла вместе со светом в подслеповатое окно. От этой мысли она замерла, мгновенье боится вздохнуть, и вдруг желтой кошкой прыгает вниз, ковшом хватает воду в котле и бросает в печь: “Мыться... давай мыться! Чего сидеть-то?!” — кричит она во весь голос. Ковш глухо ударяется о чугунную заслонку печи.

Странно, но приглушенные паром крики достигают старуху. Она встряхивается и начинает стаскивать рубаху. Без рубахи старуха похожа на голубя, выпавшего из гнезда. Напоминающая ветхую одежду кожа, словно вторая рубаха, наброшена на кости. Под шеей, в грудь старухи, втиснут темно-коричневый полукруг, перевернутый нимб, оттиск тысяч солнц старухи. Этот коричневый полукруг да старинный крест на гайтане — ее единственное украшение.

Раздетой старухе становится холодно, и она подбирается к печи. Но делает это не так, как человек в силе, а в каком-то странном забытьи, как будто видит себя со стороны и со стороны заставляет тело двигаться. Кажется, на долгий, бесконечно долгий миг душа ее покинула свое тело и робко замерла в белом свете, льющемся из темного окна бани, поколебалась, сделала неуловимое движение, но потом скользнула обратно. Чтобы согреться, старуха кладет руки по локоть в таз. Распускает волосы, медленно мылит мочало куском мыла.

Для дочери же время встало. Все происходящее в полутемной бане начинает протекать мимо нее как влажный свет. Ей кажется, что все это она уже видела сотни раз. Как видела и то, что сейчас подойдет сзади и станет мыть и обливать тело матери.

От плеска воды, ударов ковша о таз, ступаний босых ног по влажному полу в бане устанавливается какой-то равномерно невнятный шум. Кажется, где-то далеко-далеко люди делают свою работу и негромко переговариваются друг с другом. И этот разговор успокаивает их.
После бани они идут домой. Там лежат без движения, свободные и умиротворенные.

Потом пьют чай за скобленым столом на кухне. Чай пьют из старых чашек с трещинами внутри. Хотя новых чашек — полный комод.
— Как будто новых чашек у тебя нет?! — раздраженно говорит дочь. — Я тебе столько перевозила! Старуха молчит, сжав губы. “Все забыто, — повторяет она про себя, — все забыто!” — и глаза ее смотрят в одну точку.

Дочери же кажется, что ничего не изменилось в старухе. “Неужели это моя мать?” — думает она, и взор ее также замирает на одной точке. Она забыла, как испугалась в бане, когда увидела, что старухи там нет давно. “Да, она такая же как всегда и такой всегда будет! — думает она. — Такой же бесконечной и однообразной будет жизнь...” Чтобы избавиться от этих мыслей, она говорит себе: “Делать, надо же что-то делать!”— и начинает угловато-нервно двигаться по дому.

Вечером она выходит на улицу и садится под окно. Видит траву, листья деревьев вдалеке, отчетливо выделяющиеся в разреженном воздухе под косыми лучами заходящего солнца. К ней подсаживается еще несколько человек, родившихся здесь когда-то, а теперь городских. Вспоминают жизнь: “Где, что стояло раньше?.. Откуда брали глину на кирпич, когда разрушили церковь?.. Что стало со старым кладбищем?” Кто-то сказал, что оно похоже на книгу для слепых, — незаметные бугорки остались.

Слышит их голоса и старуха. Укутавшись в тряпье, нахохлившись, она сидит на своем красном стуле. Она думает, что сейчас спросят про нее. И от этого ей становится стыдно. “Вот сейчас они заговорят обо мне, теперь самый раз им заговорить и обо мне вспомнить,” — думает она, и сердце замирает в груди. Но о ней никто ничего не говорит, как будто ее нет и не было. Когда разговор умолкает, смотрят на побелевшую дорогу. По дороге один за одним проезжают велосипедисты на разных велосипедах. Дети делают большие круги — едут за усадьбами, а потом через всю деревню. Словно в один голос их спрашивают: — Вы чьи это?! И мальчик отвечает один за всех и тут же уезжает, не слыша ответа.
— А Нюрины... Ведь, правда! — повторяют все.

Так, цепляясь друг за друга, прошли несколько дней. Среди них незаметный праздник с дождем. Когда-то на этот праздник закашивали и пели. Ходили всей деревней, взявшись за руки, чувствуя общее дыхание и тепло, и были как пальцы на одной руке. Теперь было тихо. Лицо старухи висело в заштрихованном дождем окне и казалось привычным для всех.

“Раньше людей было много, — думает старуха, — земли не было... Теперь земли сколько угодно, — людей нет! Куда все девалось?!” Вдруг бубенчик зазвенел где-то вдалеке. Ей привиделась своя свадьба. Лошади с бубенцами шли бойкой, злой рысью, и глаз у правой каурой — она шла с ее стороны — был столь неправдоподобно глубок и вырисовывался столь отчетливо, что, казалось, в нем заключен целый мир. Погонщик, дальний родственник, Спиридоныч, мужик в годах, но сохранивший силу, взметнув над головой кнут, норовил с оттяжкой, что есть силы, ударить по лоснящемуся крупу красивой пристяжной, а она, предчувствуя удар, дрожала всем телом, вытягивалась струной, напрягала грудь и изо всех сил шла рысью, неся перед собой неправдоподобно огромный неподвижный глаз, в котором отражалось все: и поле, и жнивье, и небо, и роща, и изгиб дороги... “Эй, наддай! Еще наддай, еще!” — кричал косматый Спиридоныч, ухватив вожжи в кулак, скинув картуз и привстав в полный рост на передке. “Вот отгуляешь, молодка, свое и запрягут тебя, и понесется жизнь... и оглянуться не успеешь, как пронесется перед тобой вся, как моя жизнь пронеслась... Эй, родимая, мчись!”

Она увидела отчетливо кнутовище Спиридоныча, с вырезанными древними тайными знаками, с глубоким надрезом посередине и блестящим железным кольцом, вдетым в рукоять, и сыромятную оплетку кнута... Глаза Спиридоныча дико горели, и он зыркал на нее из темных провалов глазниц, из-под косматых бровей...

Потом ей припомнилась покойница мать: шли они в церковь, в село Красное, на исповедь, и она боялась идти по этой дороге в густом ельнике, но мать подбадривала ее, и страх понемногу стал проходить, и прошел вовсе, когда увидела она близко лицо священника, старенького отца Никодима, обращавшегося к ней с каким-то вопросом, увидела и себя глазами священника, и вдруг безмерная радость и счастье охватили все ее существо: какое счастье прийти в этот мир и жить в нем без греха! “Не ведая и не творя греха!” — повторяла она слова молитвы. Как это сладостно и упоительно прожить жизнь без греха, не творя людям зла, а творя только добро и понимая их. И эта детская мечта была с ней всю жизнь.

Потом вдруг увидела, как много лет спустя вытаскивали отца Никодима из церкви и заставляли отречься от веры какие-то приехавшие из города люди с перекошенными от злобы лицами, и ни один из мужиков, стоявших вокруг, — а многих он крестил и исповедывал, — не сказал: “Постойте, что вы делаете?! Нет!” — напротив, кто-то из них, когда расходились, буркнул: “Сила солому ломит... Вот и Бог не помог! Тряси теперь бородой...”

Через месяц лица старухи в окне не было. Оно было пусто, словно глаз без зрачка. Старуха лежала на кровати, уткнувшись лицом в угол. Ничего не болело в ней. Ей было тошно. Красный стул стоял пустой посреди комнаты и теперь без старухи казался странным, словно он привык к ней.
В больницу старуху везти было нельзя. Приехавший врач, не раздевая, осмотрел ее, сказал глухо, что тело изработано, избито работой, умереть может когда угодно.

— Что, мать? — спросил он, наклоняясь к ней. — Поживешь еще?! Старуха пристально посмотрела ему в глаза и долго ничего не отвечала, словно взглядом старалась измерить глубину вопроса. — Да нет, — наконец ответила она и покачала головой, — хватит, пожила... Умереть-то не страшно, — страшно другое: что там-то будет? Как за свою жизнь ответить?

Она закрыла глаза. И вновь оказалась в том великом бессловесном пространстве, где не было ни слов, ни мыслей, но царила великая ясность и определенность. “Не делать зла, а творить только добро”, — повторяла она, и свет разгорался сильней... Этот свет она знала еще в детстве, и он совсем не пугал ее... Он был с ней всегда, присутствовал в течение всей ее жизни, только иногда закрывался завесой повседневных дел и забот... Она лежала тихо и умиротворенно. “Есть Свет Божий!” – прошептала она.

Теперь старуха как будто выскользнула из этого мира и смотрела на него со стороны. Лицо ее изменилось, жесткие складки у рта, следы тяжкой работы и борений души, сгладились, взгляд стал ясным и чуть грустным, как будто она без слов хотела сказать людям: “Что же вы со своей жизнью делаете? Зачем измываетесь над собой и ближними?!”

Дочь спохватилась. Она решила зимовать с матерью. Привезла два воза дров на тракторе и два дня клала поленницу. Дочери почему-то казалось, что чем больше будет поленница, тем дольше проживет мать. И то, что она так думала, она запомнила на всю жизнь. В работе она не отставала от двух здоровых мужиков, пришедших с дальнего конца деревни. Словно сжимающие вечный цеп, руки их поднимались и опускались на поленья, а потом, обхватив расколотые поленья, медведем тащили их в поленницу.

Дров натаскали с лишком — помимо длинной поленницы сделали еще приклад ко двору со стороны сарая. Приклад сиял, как сжатое поле. Как риза на иконе. Издали было видно это сияние. Спокойствие и уверенность внушало оно. Уверенность в силе людей, в незыблемом порядке вещей.

Старуха умерла неожиданно, в октябре, до первого снега. Разгоряченная ходьбой, дочь пришла из леса и увидела, что мать лежит неподвижно, странно вытянувшись. Она бросилась к соседям. Люди прибежали. Поднесли зеркало к лицу. Старуха не дышала.

 

Никандр

Владимир Боровиков © 2013

Я открываю глаза и вижу перед собой человека, потом вижу металлический костыль вместо человеческой ноги. Костыль поскрипывает и не похож на обычную человеческую ногу. Эта страшная нечеловеческая нога принадлежит живому человеку, сидящему за столом в нашей горнице. Настоящая нога, обутая в стоптанный кирзовый сапог, стоит рядом.

Потом я слышу бабушкин голос: — Уж, вы не побрезгуйте, Никандр Федорович, нашим угощением! Не побрезгуйте… Милости просим… Я поворачиваю голову и вижу бабушку, склонившуюся над столом. Бабушка кладет на тарелку очищенное яйцо, зеленый лук, огурец в пупырышках и круто посоленный ломоть черного хлеба. Затем наливает водку тонкой струйкой в зеленый стакан, и Никандр осторожно подносит стакан ко рту, приставив к донышку пригоршню, словно боится пролить капельку. Вдруг он звонко ойкает: “Ой, хорошо, ой, хороша пошла!…” — весело хрустит огурчиком и улыбается бабушке.

— Эх, Женя, Женя, золотой ты человек, золотой... Сколько ты в жизни людям добра сделала! — Человек среди людей живет, — степенно отвечает бабушка. — Как же ближнему не помочь?! На то мы и люди, чтобы ближнему помогать… — Так-то оно так, да не все понимают это!
Никандр улыбается, и мне кажется, не только глазами, но и всем существом своим: тонкими бровями, быстро двигающимися руками, всем своим худеньким телом. Он весел, улыбчив и, мне кажется, сама доброта вошла в наш дом.

— А ты все такой же Никандр, — говорит бабушка. — Ничего тебе не делается! — А что нам сделается?! — поддергивает он кургузый пиджачишко и даже пытается вскочить с лавки, ловко подпрыгнуть на здоровой ноге. — Мы в ступе толченые, в печи печеные!.. — Сколько мы с тобой не виделись? — Да, почитай, годков пять будет…

Бабушка давно говорила мне, что скоро придет Никандр, многое надо поправить в доме, а самое главное, надо сколотить новый чулан во дворе. И эту работу может сделать только Никандр, потому что другого такого плотника во всей округе нет. Это древнее слово — Никандр — завораживает меня. — А кто такой, Никандр? — спрашиваю я. – Какой он из себя?! — Вот придет, и увидишь... — А откуда он придет? — Как откуда?! Из города, конечно... Откуда ему еще приходить? Он теперь там живет! — А раньше где жил этот Никандр? — Раньше жил в нашей деревне, но после войны уехал... Надо было на хлеб зарабатывать, в деревне-то голодно было, семью не прокормишь… Вот он в город и подался… Видя, что Никандр отвернулся, я тихонько встаю с кровати и на цыпочках подхожу к нему. — А это кто такой к нам пожаловал?! Вот так молодец! — говорит он и поворачивает голову от окна, пристально рассматривает меня, улыбаясь всем лицом. Словно явившееся из Вселенной, — из бездн ее, — его лицо, как и имя, завораживает меня. Я рассматриваю его широко раскрытыми глазами. Забываю про страшный костыль, само лицо действует на меня магически. Его не было и вдруг оно явилось. Засияло точно солнце. Я вижу перед собой худощавого человека лет сорока, в застегнутой на шее простой рубашке, сидящего на почетном месте в красном углу нашей горницы. На загорелом лице большие карие глаза “с солнцем” и какая-то легкость, подвижность, естественность в чертах, какая бывает в русском человеке с особенным поэтическим складом души, который разговаривает и делает дело без надрыва, будто играючи. И сама работа со всей тяжестью вовсе не тяжесть, а отдохновение души. Вот эта легкость и поражает меня в Никандре: он весь как будто легкая птица, которая встрепенется, взмахнет руками-крыльями и вот-вот улетит. И нужно пользоваться счастливым мгновением, чтобы побыть рядом с таким человеком. Долго мы ждали Никандра, вот, наконец, он пришел. Бабушка говорила, что теперь у него много работы по всей округе. Таких плотников почти не осталось, поэтому его везде ждут, но вот он выкроил время и пришел к нам, сидит что-то чертит карандашиком на листке бумаги: -Вот здесь мы столбики поставим, здесь обвязку пустим… Досочки нахлыстом прибьем… Славно будет!

Внешне он ничем не отличается от обычных людей, — только правая нога у него обута в сапог, а вместо левой — костыль, — металлическая палка с каучуковым наконечником. Как будто ступня сжалась до размера пятака и вместо сухой кости стоит металлическая палка. Я обвожу ее взглядом, мне жутко смотреть на нее, кажется, я слышу, как поскрипывает железная нога, как будто какие-то шарики перекатываются в ней.
Но Никандр не обращает внимания на костыль, — будто его не существует вовсе.

“Ну, костыль и костыль, экая невидаль! Мало ли чего на свете не бывает?! — всем своим видом показывает он. — Нечего внимания обращать на всякую ерундовину! Вот еще чего выдумали!” Никандр весел, предприимчив, и мне кажется, что ему даже хорошо с костылем. “Вот эта нога уж никогда не промокнет! — смеясь, говорит он мне. — У тебя вон сапоги на печи сохнут, а мне беспокоиться нечего, нога всегда сухая. Я вот сейчас посижу с тобой, а потом делами займусь: мне дом осмотреть надо...”

Дом бабушки выстроен на славу: высок, красив, статен, всем деревенским домам на зависть. Ставил его перед самой войной мой дед Максим, но жить в доме не довелось — без вести пропал он на фронте. Осталась за дощатой перегородкой комнатка, где хотел он жить с молодой женой в любви и счастье, да не довелось.

Сосновый сруб изнутри гладко выструган, пол певуче поскрипывает под ногами, высокий потолок, как второе, — дощатое — небо, матово блестит над головой, - не дом, а сказка! Перед войной всю плотницкую отделочную работу делали в доме отец и дядя Никандра — знатные плотники, да и они с войны не вернулись. И вот теперь пришел черед Никандра, он домом занимается. Никандр смотрит за домом, поправляет его. Вот он занялся двором, здесь нужно сколотить мучной чулан.

Никандр работает на дворе. Обе створки ворот широко распахнул, чтобы свет падал на верстак.
Я смотрю, как он работает: весело, без упора, как будто играючи, скользит рубанок по доске: “вжик!” – и, точно живая, извивается стружка. Но позднее я замечаю, как влажное пятно растекается у Никандра по спине. И чувствую запах пота работающего человека. Не такая уж легкая, оказывается, эта работа!

В настежь распахнутые ворота, прикрепленные к двум огромным столбам-вереям, влетают ласточки и, сделав изящный пируэт, касаются высоких стропил, и беззвучно улетают прочь, в открытое небо над согнутой спиной Никандра. Плавно скользят в безоблачном небе, свободные и невесомые...

Я смотрю на правую ногу Никандра, которая легка и изящна, он подпрыгивает на ней, делает легкие движения, поворачивается на носке точно танцор, чуть наклоняется вперед, делает пометку на доске карандашом, кладет доску на верстак, прижимает ее, быстро выпиливает паз.
Потом берет топор и легким взмахом отсекает лишнюю часть. Остро отточенный топор взлетает, словно птица, и ему самому весело от легкости и непринужденности своей работы. Лезвие топора едва касается дерева. Я смотрю, как Никандр подгоняет доски друг к другу, вырезает шип, берет рубанок, подравнивает – и длинная стружка, плавно извиваясь, падает к его ногам. Затем он прикладывает доску к плечу и внимательно смотрит на нее, хотя и смотреть нечего: невооруженным глазом видно, что гладкая доска не имеет изъяна.

Пользуясь тем, что он не смотрит на меня, я беру рубанок и пробую провести им по доске. Я хочу обстругать доску, чтобы она сияла на солнце. Но рубанок тяжел и неповоротлив в моих детских руках. Дерево зло встречает рубанок сучками, грубой поверхностью. Я веду рубанком по доске и думаю: сейчас он заскользит, словно по льду. “Да, сейчас он заскользит, как по льду, — шепчу я, — отчего бы не заскользить? Вон у Никандра как здорово получается...” Но рубанок не хочет меня слушаться, доска ощетинивается, злобно бросается на меня, кажется между доской и рубанком идет брань, и вместо гладкой поверхности, возникает грубая рыбья чешуя.

— Ну, так дело не пойдет! — говорит ласково Никандр и забирает у меня рубанок. — Дай-ка я покажу, — едва заметным движением проводит лезвием рубанка по дереву. — Вот так надо! Он отдает мне доску — о, чудо! — доска нежна как детская кожа, сияет приглушенным светом.
Теперь я смотрю на Никандра, словно на волшебника. Он может все. Кажется, он может так легко работать весь день, за два дня сделать дом, построить дворец до небес. Нет предела его мастерству!

— Ну, все, хватит, — говорит он неожиданно, — шабаш, надо и меру знать! Пора обедать... — Да, обедать давно уже пора! — подтверждает его слова бабушка, — она вышла из дома во двор. — Щи давно на столе, картошка в печи… А инструмент твой, Никандр Федорыч, я в сундук уберу!
Бабушка с благоговением берет рубанок, оборачивает его тряпкой и бережно кладет в сундук. Я говорю, что обедать не буду и хочу взять рубанок. Мое единственное желание — повторить чудо Никандра, гладко выстрогать доску. Теперь это желание — главное во мне. Я подхожу к сундуку и пытаюсь открыть его. — Нет, нельзя, — говорит бабушка. — Испортишь инструмент или поранишь себя лезвием… Это тебе не игрушка! — и лицо ее становится серьезным.

— Не проси, не дам! — А отчего не дать? — возражает Никандр. — Можно и дать... Самое время мальцу делом заняться... — пять лет уже, пора... Мне отец в эту пору инструмент в руку дал... — Не дам, Никандр Федорыч, и не проси за него... Мал еще!..

Я начинаю злиться и в порыве ярости, когда она достигает крайнего предела, обзываю бабушку выразительными словами, которые слышал от пьяного мужика, упавшего в лужу около нашего дома, а потом долго и смачно ругавшегося на всю улицу. Эту ругань со всей артистичностью повторяю я. — Вот так да! — взмахивает руками бабушка. — Хорош, нечего сказать!..

А я, полностью войдя в образ, сделал тот самый выразительный жест, которым закончил свою брань мужик, — он неподражаемо махнул рукой, готовый уйти с глаз зрителей, как артист со сцены... Я точно помнил, что тогда тот мужичок показался мне маленьким ребенком, а он действительно, ругаясь, превращался в маленького ребенка...

Я ждал аплодисментов потому, что все было сделано удивительно выразительно, в высшей степени искусно, но вместо этого увидел бледное лицо бабушки, плотно сжатые губы, широко раскрытые глаза. — Ну, что ты? Так же нельзя! — говорит мне ласково Никандр и протягивает руку.
Он хочет успокоить меня и погладить по голове, но, мне кажется, сейчас схватит меня. — Нет, не догонишь! — кричу я. — Не догонишь! Не тяни руки, железная нога! — и стремглав убегаю прочь. — У тебя одна нога, а у меня две! — кричу я. — Попробуй, догони!

— Ах ты, шельмец! — удивляется Никандр. — Вот так, да... Ну, разве его догонишь?! — разводит он руками. – Куда там?! А я бегу вдоль огорода, а за ним на усадьбу, где прячусь в высокой траве. Потом высовываюсь из травы и смотрю: не бегут ли за мной взрослые.
Но за мной никто не бежит. Жужжат пчелы, залезает в цветок шмель, бежит куда-то жук. Колышется трава и представляется мне огромным лесом, летят какие-то мошки; пролетела низко ласточка, и я вижу ее раздвоенный хвост и даже удивленно выпученные глаза. Она с осуждением смотрит на меня.

Прошел по дороге человек, и мне кажется, этому человеку легко и свободно на Земле. Да, этому человеку легко и свободно, он идет куда хочет и парит его душа. Как он счастлив... Как я хотел бы быть на его месте...

Вдруг мне становится стыдно: я начинаю понимать, что произошло нечто ужасное. “Но что именно произошло? — задумываюсь я. – Что же произошло? Да ведь произошло…” “Как же так?! Ждать человека, мечтать о встречи с ним и вдруг сказать: железная нога. Отчего это случилось со мной? И мне становится стыдно... Хотя нога, действительно, железная”, — успокаиваю я себя. “А что, собственно, я такого сказал? — рассуждаю я. — Да, сказал, что увидел, только и всего... Сказал правду”, — повторяю я, но стыд новой волной захлестывает меня.
Вдруг я слышу приглушенные голоса. Это разговаривают между собой дядя и бабушка. Они сидят возле бани на лавочке и ведут доверительный разговор.

— Да, хлебнул он горя, — говорит задумчиво дядя, — не сладко жить с одной ногой... С войны пришел калекой, а ведь у него четверо детей уже было, кормить их надо... Кто поможет? — Отец и дядя погибли, — говорит бабушка. — А, какие были мастера! Ах, какие были мастера!.. — Да, плотничали с душой, — соглашается дядя. — Дома их по всей округе, как лебеди, стоят! А Никандру трудно пришлось, вот послушай, что я тебе расскажу…

Как-то после войны, пошли мы с Никандром в дальнюю деревню: верст пятнадцать от нас будет, — стал рассказывать дядя. — Попросил он меня с ним в деревню сходить, корову посмотреть... У них еще ребенок родился, а молока у Марии не было... До деревни нас на лошади подбросили, а обратно пешком пришлось идти. Я как-то не подумал о его ноге и шел себе спокойно... Ну, думаю, что такое 15 верст для здорового человека? Всего ничего, иди и иди, быстро домой придешь... Так мы до Власичевой сторожки дошли... — На Красном Долу?
— Ну, да, на Красном Долу... Знаешь ли ты ее? — Как же не знать? — ответила бабушка, — мы там девками ягоды брали... Сколько земляники по редкому соснячку было!..

— Вот-вот... Польцо перейдешь, оно ленточкой вьется, направо крупный березняк пойдет, очень красивый, сквозь него солнышко брызжет, за ним Красный Дол с редкими соснами начинается, он всю эту местность украшает... — Далеко вы забрались... — Да, далече... Мы вышли из деревни вечером. Корову у хозяев посмотрели, о цене сговорились и обратно пошли. До Красного Дола идти было приятно, мы весело разговаривали друг с другом, но за долом пошли глубокие колеи... В темноте костыль Никандра соскальзывал, и он несколько раз готов был упасть, так что я с трудом удерживал его... Наконец, он сказал: “Нет, не могу, сил моих больше нет! Иди дальше один! Я как-нибудь сам добреду...”

- Да разве я тебя брошу?! – я сказал. – И думать не смей… — Давай, — говорю, — остановимся, здесь недалеко сторожка есть, наверняка, люди добрые хлеб оставили. Мы переночуем, а утром домой пойдем... — Мария беспокоиться будет... — Ничего, ничего, Никандр, — успокаивал я его. — Тебе отдохнуть надо!

Мы вошли в избушку. Никандр лег на полати. Нога у него болела, протез до крови культю натер, и он его снял.
Я осмотрелся. Это была обычная избушка лесника, неказистая как всякое жилье бобыля. — Власич и жил бобылем, — заметила бабушка, — со стародавних времен лес караулил... — Печь, сложенная из грубых камней, стол из двух досок, скамья да полати, — вот и все убранство. На полке, у печи, кое-какой припас был, я заварил чай с земляникой. Дал напиться Никандру, потом выпил сам. И в этой сторожке он рассказал мне свою историю.

Дядя помолчал и продолжил. — Снайпер его подкараулил, когда Никандр на передовую из санбата возвращался... Никандр успел спрятаться в щель, а левую ногу убрать не успел. Нога Никандра из щели торчала. Вот эту ногу и облюбовал фашистский снайпер. И в отместку за то, что не убил Никандра, стал бить по ноге. Если по дереву наносить методично удары обухом топора, то оно постепенно превращается в мочало, — будет измочалена, как говорят у нас в народе, — продолжил дядя.

— Подкарауливший Никандра снайпер стал упорно, стрелять в его ногу, будто играл, посылая пулю за пулей в Никандра, как в куклу.
Вначале он целился в ступню Никандра... Потом стал стрелять выше: в сухую кость... Никандр насчитал десять пуль, потом со счета сбился и сознание потерял. Только чувствовал тупые удары, как будто во сне кто-то бил его колуном по ноге. — Господи, за что же так?! — сказала бабушка. — Неужели креста на них нет?! - Выходит, что так…

Дядя замолчал. Посмотрел на небо. — Да, вот какая цена заплачена за наше житье-бытье на родной земле, — сказал он задумчиво. — Чтобы родная земля была, где можно человеку голову приклонить...

Я оставил дядю и бабушку и вошел в дом. В полутьме я увидел лицо Никандра, он прилег отдохнуть, лежал, чуть похрапывал. Кадык отчетливо выделялся на худом горле и перемещался при каждом вздохе, в груди что-то посвистывало. Тело его было укрыто тонким одеялом, чистая подушка заботливой бабушкиной рукой была положена под голову. Я подошел и поцеловал Никандра в жесткую небритую щеку. Губами ощутил колючую проволоку. Потом я почувствовал, как одеяло откинулось, и рука Никандра стала осторожно гладить меня.

— Ты прости меня, Никандр, — прошептал я и прижался к его груди. - Ну-ну, я понимаю, понимаю, милый, - говорил, прикрыв глаза, Никандр, - ты не хотел меня обидеть… — Не хотел, Никандр… Никандр нежно поглаживал меня и, кажется, ощупывала каждый волосок на моей голове.

---

 

Выставка Душа Родной Земли – храмы и пейзаж России

Владимир Боровиков © 2013

Замечательная фотовыставка открылась в Палехском Художественном училище им. Горького: русские храмы в обрамлении пейзажа. Красота духовная и рукотворная. На выставке представлено около 100 широкоформатных цветных фотографий фотомастера Олега Раева. Экспозиция размещены в просторном выставочном зале училища. Выставка призвана показать духовное единство человека и природы средствами современной художественной фотографии. Выставка открылась три года назад в Иванове в музее Пророкова, а затем совершила долгий путь по музеям и выставочным залам Ивановской области. Она побывала в Лухе, Юрьевце, Кинешме, Заволжске, Щелыкове, Фурманове, Приволжске, Вичуге, Гаврилов-Посаде, Мыту и везде встречала доброжелательный прием и отзывы благодарных зрителей.

И вот теперь выставка открылась в Палехе! Выставку можно рассматривать как серьезный культурно-исторический и познавательный проект, призванный показать красоту родной земли – малой Родины – почувствовать связь времен - поколений людей, живущих на нашей земле. “Остановись и посмотри вокруг себя, и ты увидишь, как прекрасна земля, на которой ты живешь, какие чудные мастера жили здесь, как украсили они землю творениями рук своих!” - говорит нам фотохудожник. Красота духовная соединяется с красотой природной и представлена на удивительно тонких поэтичных фотографиях: храмы парят в воздухе, стоят на высоких холмах, рядом движущаяся вода, струящится из-под облаков свет. У каждого храма своя удивительная древняя история, и мы соприкасаемся с ней.

На фотографиях запечатлены прекрасные уголки Ивановской области: речки Люлех, Лух, Теза, Нерль, Ухтома... Есть здесь и окрестности Палеха. Времена года плавно сменяют друг друга, а красота мира, видоизменяясь, остается с нами. Любовно и трепетно передано очарование скромных сельских храмов: Антушково, Большие Дорки, Верхний Ландех, Гари, Годеново, Дунилово, Красное, Кулачево, Лух, Мыт, Нижний Ландех, Палех, Тимирязево, Хлебницы, Холуй, особая духовная энергия, благость, которую они излучают.

Наблюдая мир духовным взором, мастер бережно ведет нас по родной земле, вбирая самое светлое и теплое. Он как бы говорит нам: «Смотрите, какая красота, какая духовность присутствует на нашей родной земле!» Мы идем вслед за мастером и понимаем, что человек может жить счастливо на этой прекрасной земле. Земля не просто как территория, среда обитания, а место единения человека с людьми и Богом…

Окрестности Шуи, живописное село Дунилово сотни лет стоит на берегу Тезы, на другом берегу - село Горицы, плавно изгибается река, чудные заводи – живые зеркала, в которых отражается небо, вдали белеют стены древнего монастыря… Все это показано тонко, поэтично, проникновенно… Вы переходите от фотографии к фотографии, как будто нажимаете клавиши музыкального инструмента: в душе рождаются звуки и удивительная гармония посещает вас…

Вот древнее село Мыт на крутом берегу чудесного Луха: в зеленом убранстве берега, склоненные ивы, тихая заводь… Мыт упоминается в летописях с 12-го века. Раньше за перевоз товаров здесь взимали пошлину, мытарили купцов и проезжий люд. Пошлину пришлось заплатить и Александру Сергеевичу Пушкину, проезжавшему через Мыт во время холерного карантина… Художник нашел свой особенный взгляд на древний Мыт – церковь стоит, словно витязь в доспехах на берегу реки, в лучах солнца блещут купола, рельефно очерчены каменные стены.
Для всех маленьких городов и сел найден свой тонкий поэтический образ: Ландех, Лух, Мыт, Дорки, Холуй предстают в новом поэтическом свете… Это и есть Россия, в которой мы все живем!.. Глаз художника плавно скользит по воде, вбирает свет неба, ловит отражение солнца на воде…

Художник любит свет, игру бликов, переплетение солнечных лучей: свет в облаках, в небе, на воде… - А я вижу три солнышка! - говорит с восторгом мальчик своим товарищам, рассматривая одну из фотографий. – А вы мне не верили… Вон они… Посмотрите!
- И правда, три солнышка в небе!… - восклицают его друзья. И они долго-долго рассматривают фотографию, на которой на водной глади и в небе запечатлены точно три солнышка… Фотохудожник увидел эти три солнышка и донес образ до детей… И это детское восприятие, детский отклик особенно дороги художнику, потому что в детской душе он услышал отзвуки своей мечты…

В рамках выставки фотохудожник давал мастер-классы, на которых рассказывал о современных средствах художественной фотографии, свойствах оптики и преломлении солнечных лучей, рассказал о том, какой непростой путь следует пройти от идеи к образу… Как отобразить свет на фотографии, слить образ в единое целое? Художник знает, как это сделать… Фотохудожник Олег Раев является признанным мастером своего дела - кандидат технических наук, член Союза кинематографистов России, он много и серьезно занимается художественной фотографией.

Выставку можно смотреть по несколько раз, это уникальная возможность для школьников и проведения уроков краеведения. Дети должны знать свой край, чувствовать его красоту. Мы надеемся, что педагоги Палехской средней школы приведут на выставку Душа Родной Земли детей. Если у Вас есть час или два свободного времени обязательно приходите на выставку, вы не пожалеете!

 

Фотохудожник Олег Раев и писатель Владимир Боровиков организовали выставочную экспозицию “Душа родной земли” (Храмы и пейзажи России)

Вслед за Олегом Николаевичем свои добрые пожелания, а вместе с ними и свои книги дарил всем участникам встречи писатель Владимир Павлович Боровиков. Автор книги “Душа родной земли” самолично подписывал дарственные экземпляры, желая при этом всего самого наилучшего в творчестве и в личной жизни.